«Суер-Выер»: журнальные варианты

«Литературный европеец». 1999. № 18 (Сентябрь). — С. 3—26. (PDF)

Юрий КОВАЛЬ

ФОК

Первая часть первой редакции романа-пергамента «Суер-Выер»

Рисунки Юрия Диденко

Глава первая

Скрип и шелест

Темный крепдешин ночи окутал жидкое тело океана.

Наш старый фрегат «Лавр Георгиевич» тихо покачивался на волнах, нарушая тишину тропической ночи только скрипом своей ватерлинии.

— Фок-стаксели травить налево! — раздалось с капитанского мостика.

Вмиг оборвалось шестнадцать храпов и тридцать три мозолистых подошвы выбили на палубе утреннюю зорю.

Только мадам Френкель не выбила зорю. Она плотнее закуталась в свое одеяло.

— Это становится навязчивым, — недовольно шепнул мне наш капитан Суер-Выер.

— Совершенно с вами согласен, сэр! Невыносимо слушать этот шелест одеял.

— Шелест? — удивился капитан. — Я говорю про скрип нашей ватерлинии.

— Позвольте возразить, сэр, — заметил я. — А не пора ли кинуть известный вам якорь?

 

Глава вторая

Судьба и звуки

Когда мы кинули, наконец, известный нам якорь, снова наступила глубокая ночь.

Берег-то мы завидели еще утром. Жали к нему, жали, так и сяк надували паруса, а причалили в темноте.

— Обидно, — говорит Суер-Выер. — Надоели эти ночи, полные опасных злодейств.

Лоцман Кацман, старпом Пахомыч, я и, конечно, наш капитан к полуночи сошли на берег. В туземной темноте острова только белые брюки капитана служили для нас примерным ориентиром.

— Что принесет нам судьба? — говорил Суер, усаживаясь на прибрежный камень.

— Хрен ее, холеру, знает, — ворчал старпом.

В темноте мы расселись на траве вокруг капитана и стали ждать приноса судьбы. Прошло, наверно, с полчаса. Судьба не показывала никаких признаков жизни.

— Невезуха, — вздыхал Суер.

Когда ожидание стало нестерпимым, я взял на себя роль судьбы и вынул из бушлата бутылку малаги.

Тут все оживились и стали просить судьбу принести еще чего-нибудь, но только через час я вынул вторую бутылку.

Внезапно раздались какие-то звуки, которые только лоцман Кацман называл впоследствии песней:

 

Мы зреем, зреем под землей,

Мы соки пъем земли.

Не плюй в колодец, милый мой,

Как мы плюем вдали.

 

Мы знаем тайны черных бездн,

Мы знаем мракоту.

Как тесен мир, как мир наш тесн,

Понятно лишь кроту.

 

Под эти звуки, идущие из недр острова, мы и заснули, тесно прижавшись к нашему капитану.

 

Глава третья

Остров шампиньонов

Проснувшись же наутро, мы обнаружили, что вокруг нас из земли выросли толстые белые шампиньоны. Коренастые и мясистые, они молча разглядывали нас.

Именно — разглядывали, хотя на их белых мордах не было видно никаких осмысленных глаз.

— Что за чертовщина? — сказал Суер, зевнув. — Плаваем-плаваем, а как только приплывем на остров, обязательно увидим какую-нибудь чушь, вроде этих белорожих болванов.

Шампиньоны вздрогнули. Внезапно один, особенно свирепый и розовый, как зефир, подскочил к капитану. Откуда-то из его ножки высунулась рука, и он закатил оплеуху сэру Суеру-Выеру.

— Бежим! — крикнул лоцман, а старпом Пахомыч схватил бутылку из-под малаги и так треснул шампиньона по шляпе, что тот раскололся пополам.

— Бей нечервивых! — кричал Пахомыч. — Руби пластинчатых!

Тут началось то самое, что следует назвать серьезным рукоприкладством.

Я кидался в шампиньонов сырыми яйцами, которые всегда носил с собою. А лоцману сильно не везло. Подлые шампиньоны все время делали ему подножки, и он падал то на левый бок, то на правый. А только он поднимался на ноги, шампиньоны начинали на него прыгать. И так они противно прыгали, что попадали лоцману прямо в лоб. И смех и грех.

Я кинулся к лоцману на помощь, но тут один ражий шампиньон подскочил на своей ножке и устроил мне хук прямо в челюсть. Он был тугой, как боксерская перчатка.

Падая в нок-даун, я успел заметить, как шампиньоны крутят руки нашего капитана.

 

Глава четвертая

Допрос

Привязав к нашим ногам штук по пятнадцать грибов-дождевиков, шампиньоны потащили нас куда-то. Капитана везли на телеге с дышлом.

По пути мы видели деревни и села, в которых жили шампиньоны, пасли коров, косили сено. Маленькие шампиньончики то и дело катались на трехколесных велосипедах.

Вдали показалась красивая колоннада, украшенная бесконечным количеством пилястр и канифолей. На пороге стоял крупнейший шампиньон в юбке, розовой, как у римского патриция. Мрамор колонн странно сочетался с его лоснящимся лбом, и я отметил про себя, что шампиньонам очень подходит мрамор.

— Гармония! — воскликнул розовый патриций, и везущие нас грибы все до одного пали на колени.

Тут из-за колонн выскочили шампиньоны с шашками наголо, схватили капитана и поволокли по ступеням. За ним повлеклись и мы с лоцманом и старпомом.

В обширном зале нас повалили на пол и стали топтать. Топтали долго, пока снова кто-то не воскликнул:

— Кончай гармонию!

Гармонию окончили, и мы увидели, что за письменным столом объявился огромный и коричневый, так называемый Порфироносный Шампиньон. Он был лысый, а на лысине, прямо посредине стояла круглая печать. Только попрошу понять меня правильно. Печать не была отпечатана, она стояла на лысине, как рюмка на шаре.

— Как ваша фамилия? — спросил Порфироносный у нашего капитана.

— Суер-Выер, — скромно отвечал тот.

— Кто вы по национальности?

— Русский.

— Русский? С такой фамилией? Ладно врать. Говорите честно, где родились.

— В Москве.

— В Москве? А что это такое?

— Это город.

— Хым, хым, — сказал Порфироносный, доставая с полки какой-то плюгавенький справочник. — Хым, хым, сейчас проверим, что такое «москва». Читаем: «морда», «мобиль», «моржовый», «могу», «молотов», «москва». Хым, хым. Москва — минеральный краситель, употребляемый для окраски бровь и реснитц.

— Что за чушь? Москва — крупнейший город в мире. Я в нем родился. Я — русский.

— Сейчас проверим, кто вы, — зловеще пообещал Порфироносный, нажал кнопку на столе, и в залу явился хилый и бледный белобородый шампиньон с телескопом в лапах.

— Этот тип, — сказал Порфироносный, кивнув на капитана, — уверяет, что он русский. Установите, пожалуйста, его выходные данные.

Хилый белобород водрузил телескоп на треногу и направил линзы на капитана.

— Никакой это не русский, — сказал он, покрутив рычажок. — Это — шампиньон.

— Что? — закричал Суер. — Я? Шампиньон? Это вы тут все шампиньоны! Грибы паршивые! А я — человек!

— Ничего подобного, — сказал хилый с трубой. — Вы и есть шампиньон, но не совсем чистый. Отец у вас был подберезовик, а мать — шампиньон. Суер — это популярная фамилия у шампиньонов, а Выер — у подберезовиков. Что прикажете делать с этими грибами, ваша светлость?

Порфироносный лысак схватил свою печать, ляпнул ею по шару и коротко сказал:

— Жарить!

Глава пятая

Стены темницы

Жаритъ нас порешили наутро.

Лоцман Кацман пытался было выяснить, на каком это будет происходить масле, но ему грубо ответили: «На маргарине!»

Потом стали нас бросать в темницу. Пахомыча бросали долго, он цеплялся за мраморные колонны, бил бросающих по роже и суесловил.

— Первейшая необходимость, — сказал Суер, когда забросили и Пахомыча. — Первейшая необходимость выяснить, из чего сделаны стены нашей темницы.

— Из кирпича, — отвечал лоцман.

— Так это же замечательно! — вскричал Суер-Выер. — Его можно легко продолбить.

И мы стали долбить, напевая протяжную песнь:

 

Мы долбим, долбим кирпичи,

На них мы налегаем!

А ты, мой друг, пока молчи,

А то нахулиганим!

 

Это простая песенка, пришедшая из средневековья, очень поощряла нас, как вдруг лоцман сказай:

— Это не кирпичи.

— А что же это? — спросил капитан.

— Неизвестно, сэр, — вздохнул лоцман. — Позвольте лизнуть.

— Лизните, — разрешил капитан. — Только аккуратно.

— Предел деликатности, — сказал лоцман и лизнул стенку.

— Неловко, сэр, — продолжал он, лизнув. — Крайне неловко говорить, что это такое. Но факт остается фактом — это копченые сельди.

— То-то я чувствую: чем-то пахнет! — вскричал капитан.

— Сэр, — сказал старпом Пахомыч, — в этих сельдях легко проделать дыру.

— Но каким способом?

— Проесть, — отчеканил старпом.

И мы встали на колени рядом с капитаном и за каких-то полчаса проели дыру диаметром в полтора метра.

— Дурная привычка у этих шампиньонов, — ворчал лоцман, когда мы плыли обратно на корабль. — Скрепляют копченых сельдей цементом.

— А на мой вкус слишком уж много гвоздей, — поддерживал его капитан.

 

Глава шестая

Шторм

По линии горизонта было не все благополучно. Нарастало облачко.

— Идет шторм, — не без основания продребезжал впередсмотрящий Ящиков.

— Шторм? — удивился Суер-Выер. — Так ведь он умер!

— Кто умер?

— Шторм умер. Апполлиннаррий Брамсович.

— А это другой шторм идет, — раздраженно пояснил Ящиков.

— И другой умер, — сказал Суер. — Через два года.

— Знаете что, капитан! Свищите лучше всех наверх!

— Рак, — пояснил капитан, то ли про первого, то ли про второго Шторма.

— А ну вас всех, прости меня господи, — сказал впередсмотрящий. — Понасели на «Лавра Георгиевича» и плывут незнамо куда, гады!

— У обоих, — продолжил Суер свою предыдущую мысль.

Перед бурей утихли волны. В тишине слышался скрип нашей ватерлинии и какой-то навязчивый шелест. Это мадам Френкаль еще плотнее закутывалась в свое одеяло.

 

Глава седьмая

Остров Валерьян Борисычей

— Остров шампиньонов мы уже открыли, — сказал как-то Суер-Выер. — А ведь надо бы еще какой-нибудь открыть. Да вон, кстати, какой-то виднеется. Эй, Пахомыч! Суши весла и обрасопь там, что надо обрасопить!

— Надоело обрасопливать, сэр, — проворчал старпом. — Обрасопливаешь, обрасопливаешь, а толку чуть.

— Давай, давай, обрасопливай без долгих разговоров.

Вскорости Пахомыч обрасопил, что надо, мы кинули якорь, сели в шлюпку и поплыли к острову, виднеющемуся невдалеке. Он был невелик, целиком умещался в подзорную трубу. На нем не было видно ни души. Песок, песок, да еще какие-то кочки, торчащие из песка.

— Ну это, конечно, обманные кочки, — сказал Суер. — Знаю я эти кочечки. Только подплывем, как из этих кочек вылезет черт знает что.

Я, конечно, не спорил с капитаном, тем более, что внутренним своим предугадыванием чувствовал, что кочечки эти фальшивые, а, может быть, и хамские.

Шлюпка уткнулась носом в берег, и тут же кочечки зашевелились и каким-то образом нахлобучили на себя велюровые шляпы. Тут и стало ясно, что это не кочки, а человеческие головы в шляпах, которые торчат из пещерок.

Самая крупная шляпа заколебалась, и из пещерки вылез цельный человек. Сняв шляпу, он приветственно помахал ею и сказал:

— Добро пожаловать, дорогие Валерьян Борисычи!

Мы невольно переглянулись, только Суер поклонился и сказал:

— Здравствуйте, братья по разуму!

Шляпы в норках загудели и заздоровались:

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие Валерьян Борисычи!

А первый в крупной шляпе обнял Суера и расцеловал.

— Ну, как вы добрались до нас? — спрашивал он. — Легко ли? Тяжело? Все ли Валерьян Борисычи здоровы?

— Слава Богу, здоровы, — кланялся Суер.

Меня всегда поражала догадливость капитана и его житейская мудрость. Но какого черта? Какие мы Валерьян Борисычи? Никакие мы не Валерьян Борисычи! Но спорить с туземцами не хотелось, и я подумал: если капитан прикажет, мы все до единого дружно станем Валерьян Борисычами.

Между тем шляпа номер один продолжала махать когтистой лапой и весело лопотала:

— Мы так радуемся, когда на остров прибывает очередная партия Валерьян Борисычей, что просто не знаем, как выразить свое счастье!

— И мы тоже счастье выражаем, — сказал Суер и, обернувшись к нам, предложил. — Давайте, ребята, выразим свое счастье громкими кличами.

Мы не стали спорить с капитаном и издали несколько кличей, впрочем вполне приличных. Кроме Пахомыча, который орал:

— Борисычи! А где же магарыч?

— Я надеюсь, — сказала шляпа номер один, — среди вас все истинные Валерьян Борисычи? Нет ни одного, скажем, Андриан или Мартемьян Борисыча? Не так ли?

— Ручаюсь, — сказал капитан, придирчиво осматривая нас. — Не так ли, хлопцы?

— Да, да, это так, — поддржали мы капитана. — Мы все неподдельные Валерьян Борисычи.

— Но мы маленькие Валерьян Борисычи, — влез в разговор лоцман Кацман, — небольшие Валерьян Борисычи, скромные.

Капитан недовольно поморщился. Лоцману следовало бы помолчать. Он сроду не бывал никаким Валерьян Борисычем, а как раз напротив по паспорту читался Борис Валерьянычем.

— Мы-то маленькие, — продолжал болтливый лоцман. — А вот он, — и лоцман указал на Суера, — он величайший из Валерьян Борисычей мира.

Суер поклонился, и мы ударили в ладонь.

Самое, конечно, глупое, самое тупое заключалось в том, что я и вправду почувствовал себя Валерьян Борисычем и раскланивался на все стороны, как истинный Валерьян Борисыч.

— Дорогой Валерьян Борисыч, — сказал Суер, обращаясь к Главной шляпе. — Позвольте и мне задать вопрос. Скажите, а вот эти люди, которые сидят в норках, все ли они истинные Валерьян Борисычи? Прошу говорить правду и только правду.

— Валерьян Борисыч, дорогой, — отвечала шляпа, — мы понимаем вашу бдительность и ответим на нее дружно, по-Валерьян-Борисычски. Эй, вэбы, отвечайте!

Тут все Валерьян Борисычи зашевелились в норках и хотели было вылезать, но Главношляпый крикнул:

— Сидеть на месте! Кто выскочит — пуля в лоб! Начинайте.

И один носатый из ближайшей норы неожиданно и гнусаво запел:

 

О, океан!

О, тысячи

На небе дивных звезд!

Все Валерьян Борисычи

Имеют длинный хвост.

 

А хор из норок подхватил:

 

Имеют хвост, но он не прост,

Меж небом и землей он мост.

 

Гнусавое запевало выползло тем временем на второй куплет:

 

В душе изъян был высечен

На долгую науку.

Вам Валерьян Борисычи

Протягивают руку.

 

И хор подхватил:

 

Берите нашу руку,

А то дадим по уху!

 

И они высунули из норок когтистые лапки и к нам их запротягивали.

Все невольно отшатнулись, и даже Суер заметно побледнел. Он быстро оглядел нас и впер свои брови в меня.

— Валерьян Борисыч, — сказал он, похлопывая меня по плечу, — возьми руку друга из норы.

— Кэп, простите, меня тошнит.

Валерьян Борисычи в норках зашептались, заприметив наши пререканья.

— Иди, скотина Валерьян Борисыч, — толкнул меня в спину Пахомыч. — Иди, а то меня пошлют.

 

Глава восьмая

Суть песка

В этот момент меня покинуло чувство, что я немного Валерьян Борисыч, но — подчинился капитану. Я уважал Суера, вам впрочем этого не понять.

Любезно гримасничая, как это сделал бы на моем месте истинный Валерьян Борисыч, корявой походкой я тронулся с места и пошел некоторым челночным зигзагом.

— Он просто стеснительный, — пояснял лоцман Кацман, — но истинный, хотя и мелковатый Валерьян Борисыч.

Подойдя к ближайшей кочке-шляпе, я схватил за руку какого-то Валерьян Борисыча и принялся тресть.

— Здорово, старый хрен Валера! — заорал я. — Ну как ты тут? Все в норке сидишь? А мы тут плавали-плавали и на вас нарвались! Да ты сам-то хоть откуда? Я-то из Измайлова!

Схваченный мною Валерьян Борисыч тихо поскуливал.

— Ты с какого года? — орал я.

— С тридцать седьмого, — отвечал задерганный мною Валерьян Борисыч.

— А я с тридцать восьмого! Ты всего на год и старше, а вон какой бугай вымахал!

Валерьян Борисыч призадумался и наморщил лобик.

— Ты знаешь чего, — сказал он, — копай норку рядом со мной, мы ведь почти ровесники. К тому же я из Сокольников.

— Да! Да! Да! — закричал Главный Шляпоголовый. — Копайте все себе норки! Здесь очень хороший песочек, легко копается. И мы все будем дружно сидеть в норках.

И тут я подумал, что это неплохая идея, и мне давным-давно пора выкопать себе норку в теплом песке, и хватит вообще шляться по белу свету.

— Заведу себе велюровую шляпу, — думал я. — Стану истинным Валерьян Борисычем, а там — разберемся, — и я опустился на колени и стал двумя руками загребать песочек, выкапывая норку. Песок струился с моих ладоней, и суть его, копая, я пытался постичь.

«В чем же суть этого песка? — напряженно думал я: — Эту вечную загадку я и стану разгадывать, сидя в норке».

Струился, струился песок с моих ладоней, тянул к себе и засасывал.

Вдруг кто-то сильно дернул меня за шиворот и выволок из норы.

— Ты что делаешь, дубина? — сказал Суер, щипая меня повыше локтя. — Опомнись!

— Норку копаю. А вы разве не будете, кэп?

— Будем, но позднее.

— Позвольте, позвольте, — встрял Главный Шляподержатель, — откладывать копание не полагается. Копайте сразу.

Тут я заметил, что Валерьян Борисычи в норках надулись и смотрели на нас очень обиженно.

— Копайте норки, а то поздно будет, — приговаривали некоторые.

— Нам нужно вначале осмотреть достопримечательности, — отвечал Суер-Выер. — А уж потом будем копать.

— Какие еще достопримечательности? Здесь только песок да Валерьян Борисычи.

— А где же музей восточных культур? — спросил Суер.

— Мы его разграбили, — мрачно ответил Главный Валерьян Борисыч. — А вы, я вижу, не хотите норок копать. Бей их, ребята! Это поддельные Валерьян Борисычи! Их подослали Григорий Петровичи!

— Вот ведь хреновина, — устало сказал Суер. — Только приплываем на какой-нибудь остров — нас сразу начинают бить.

Головной Валерьян Борисыч снял вдруг шляпу и метнул ее в капитана. Шляпа летела, вертясь и свища.

Капитан присел, и шляпа попала в лоцмана. Кацман рухнул, а шляпа, как бумеранг, вернулась к владельцу.

Все прочие Валерьян Борисычи засвистели по-узбекски и стали принакручивать шляпами. Через миг несметное количество шляп загудело над нашими головами.

Волоча за собой, как чайку, подбитого лоцмана, мы отступили к шлюпке. Над нами завывали смертоносные шляпы.

Пахомыч изловчился, поймал одну за тулью, зажал ее между коленей, но шляпа вырвалась, схватила корзину с финиками, которая стояла на корме, и понеслась обратно на остров.

Эти финики спасли нам жизнь. Валерьян Борисычи, как только увидели финики, выскочили из норок. Они катались по песку, стараясь ухватить побольше фиников.

— А мне Валерьян Борисычи даже чем-то понравились, — смеялся Суер-Выер, выводя нашу шлюпку на правильный траверз. — Наивные, как дети, хотели нас шляпами закидать.

Тут в воздухе появилась новая огромная шляпа. Она летела книзу дном тяжело и медленно.

Долетев до нас, шляпа перевернулась, вылила на капитана ведро помоев и скрылась в тумане.

Глава девятая

Боцман

Наш боцман Чугайло был очень недоволен впередсмотрящим Ящиковым.

Дело в том, что впередсмотрящий часто путался и вместо Чугайло говорил Чугунайло. Подходит бывало к боцману и говорит:

— Господин Чугунайло, позвольте мне ударить в рынду.

— В рынду?! — ревет боцман и вепрем смотрит.

А Ящиков говорит:

— Желательно именно в рынду, господин Чугунайло!

Тут боцман до того остервеневал, что кидался на впередсмотрящего с кулаками, ревя:

— В рынду дать!!!???

Мы с капитаном очень смеялись, глядя, как боцман гоняется за впередсмотрящим, а тот виляет между мачтами, как сурок.

Потом Ящиков вскакивал на бизань, а боцман тряс мачту с такой силой, что флагштоки сыпались за борт. А мы с капитаном веселились и в рынду били.

— Позови скорей мадам Френкель, — приказывал мне капитан.

— Пускай посмеется вместе с нами.

И я спускался в каюту высшего разряда и стучал в дверь:

— Мадам! Скорее наверх! Чугайло мачту трясет!

— Оставьте меня, — шептала мадам Френкель, еще плотнее закутываясь в свое одеяло.

Никак не удавалось расшевелить нашу мадам.

 

Глава десятая

Развлечение боцмана

На этот раз для забавы мы взяли с собой на остров боцмана Чугайло. Он уже несколько месяцев не сходил с борта и совершенно озверевал.

— Хочу развлечений! — ревел он иногда в своей каюте.

Правда, еще издали было видно, что особых развлечений на этом острове не состоится. Прямо посредине его стояло какое-то сухое дерево, а вокруг сплошной камень.

— Это ничего, — говорил Суер. — Походит вокруг дерева, глядишь — и развлечется.

Ну, мы сошли на берег и открыли остров. А потом сели на камушке, а боцмана пустили ходить вокруг сухого дерева. И он начал ходить, а мы смотрели, как он ходит, и перемигивались.

— Неплохо ходит, холера!

— Медленно как-то. Вяло.

— Господин Чугайло! — кричал Пахомыч. — Да вы побыстрее ходите, а то не развлечетесь.

— Сам знаю, как хожу! — ревел боцман. — Развлекаюсь, как умею.

— Чепуха, — сказал лоцман Кацман. — Так он не развлечется никогда в жизни. Давайте потихоньку сядем в шлюпку и уплывем, вот тут он и развлечется.

И мы сели в шлюпку и отплыли на три кабельтова.

Боцман Чутайло вначале не заметил нашего маневра и ходил, тупо глядя в землю, а когда заметал — забегал вокруг дерева, то и дело падая на колени.

— Вы куда? — орал он, — Вы куда?

Ничего не мог он придумать, кроме этой моржовой фразы. Ясно куда: на «Лавра».

— Не покидайте меня, братцы, — орал Чугайло в пространство, а мы посмеивались и делали вид, что навеки уплываем.

— А что? — сказал Суер. — Может, и вправду оставить его на острове? Надоел ужасно. Ходит всюду, плюется и сморкается. Всего «Лавра Георгиевича» заплевал.

— Давайте оставим, — сказал Пахомыч.

Думали мы, думали и решили оставить боцмана на острове. Хрен с ним, пускай развлекается.

 

Глава одиннадцатая

Впередсмотрящий

Все плотнее и плотнее мадам Френкель закутывалась в свое одеяло, когда мы, наконец, вернулись на «Лавра».

У дверей ее каюты заприметили мы впередсмотрящего Ящикова. Он вздыхал, прислушиваясь к ее закутам и заворотам.

— Ну чего ты вздыхаешь? — грубовато спросил Суер, ласково похлопывая матроса по плечу.

— Беспокоюсь, сэр! Меня заботит, как мы будем впоследствии ее разворачивать.

Капитан невольно задумался, а впередсмотрящий громко крикнул:

— Мадам! Прекратите закутываться в свое одеяло! Хватит! Надоело!

За дверью каюты на миг все стихло.

— Только криком ее и можно остановить, — объяснил Ящиков.

— Признаться, сэр, когда вы начинаете открывать свои острова, я сажусь здесь у ее каюты и кричу. Я кричу, а она заворачивается, я кричу, а она заворачивается.

— Да ладно тебе, — сказал капитан. — Чего уж ты так раскричался? Если понадобится, то мы ее не только раскутаем, но даже и развернем.

К сожалению Ящиков не послушался нашего капитана, и как только мы отплывали на острова, снова начинал кричать. И мы слышали порой с далеких берегов, как он кричит, а она заворачивается.

 

Глава двенадцатая

Самсон-Сеногной

Лоцман Кацман разрыдался однажды у мачты, на которой к празднику мы развесили кренделя.

— Жалко Чугайлу, — всхлипывал он. — Давайте вернемся, капитан. Заберем его на «Лавра».

А, наверно, уж с полгода прошло, как мы оставили боцмана на острове.

— Ладно, — сказал наш простосердечный капитан, — вот откушаем сейчас праздничного суфле и назад поплывем.

Ну, откушали мы суфле, поплыли назад.

Смотрим — Чугайло жив-здоров, бегает по острову вокруг сухого дерева. Бодро бегает, топает сапогом каблука.

— Неужто еще не развлекся? — удивился Суер.

А боцман, как увидел нашу шлюпку, стал камнями кидаться. Во многих он тогда попал.

Высадились мы на остров, связали боцмана, сели под дерево и рассуждаем, что же дальше делать? Забросает же камнями, ватрушка!

Сидим эдак, вдруг слышим Кацман кричит:

— Почки!

Лоцман почки, кричит:

— Почки!

И пузырьки какие-то лопаются!

Батюшки-барашки! На ветвях-то сухого дерева появились настоящие растительные почки! И лопаются, а из них листочки выскакивают. Растительные!

— Боцман! — Суер кричит. — Откуда почки?

— Не знаю, — мычит боцман, мы-то ему в рот кляп засунули, чтоб не плевался, — Не знаю, — мычит.

Вынули мы кляп, а боцман все равно ничего не знает, только снова плеваться начал.

Засунули обратно кляп, и капитан спрашивает:

— Живете на острове, а про почки не знаете. Как же так?

— Они раньше не лопались, — через кляп мычит.

— Развиваются! — закричал Кацман. И мы увидели, что листочки позеленели, а из-под них цветы расцвели.

Бросили мы боцмана, кинулись цветы нюхать. Только нанюхались — цветы все опали.

— Что же теперь делать? — спрашиваем капитана. — Опали наши цветочки!

— Как чего делать! — строго заметал Суер. — Ждать появления плодов!

И плоды не заставили себя ждать. Вначале-то появились такие маленькие, зелененькие, похожие на собачью мордочку, а потом стали наливаться, наливаться. Лоцман цоп с ветки плодочек — и жрет!

Капитан хлопнул его по рукам:

— Незрелое!

— Я люблю незрелое! Люблю! — плакал лоцман и жадно, как лягушонок хватал плодочки.

Связали мы лоцмана и стали ждать, когда плоды созреют. И вот они созрели прямо на глазах.

— Неужели груши? — восхищался Пахомыч.

— Ранет бергамотный?! — мычал через кляп боцман.

Накидали мы целую шлюпку груш, развязали боцмана с лоцманом и отбыли на «Лавра».

Потом-то, уже на борту, мы долго размышляли, с чего это сухая груша столько вдруг всего наплодоносила.

— Она расцвела от наших благородных поступков, — сказал Кацман.

— Каких же это таких?

— Ну вот, мы бросили боцмана на острове. Какой это был поступок благородный или неблагородный?

— Благородный, — сказал Пахомыч, — он нам всего «Лавра Георгиевича» заплевал.

Сэр Суер-Выер засмеялся и выдал старпому особо спелую и гордую грушу.

— Ну нет, — сказал он, — благородный поступок был, когда мы за ним приехали. И груше это явно понравилось.

— Ерунда, кэп, — сказал боцман, вынимая изо рта очердной кляп свой, — пока я бегал по острову, я ей все корни обтоптал!

Разгоряченный грушами лоцман запел и заплясал, и боцман, раскидывая кляпы, затопал каблуком. Мы обнялись и долго танцевали у дверей каюты мадам Френкель:

 

Мадам! Спасите наши души

От поедания плодов!

А то мы будем кушать груши

До наступленья холодов!

 

Эх, и хороший же тогда у нас получился праздник!

Ну, прямо — Самсон-Сеногной!

 

Глава тринадцатая

Адмирал

Я совсем забыл сказать, что с нами тогда на борту был адмирал Мордасов.

И многим не нравилось поведение адмирала. Он совсем уже выжил из ума и выкрикивал бессвязные команды, вроде:

— Тришка! Подай сюда графин какао, сукин кот!

А в другой раз он беспокойно хлопал себя по лысинке, вопрошая:

— Где мой какаду? Где мой какаду?

Чаще же всего он сидел на полубаке и шептал в пространство:

— Как дам по уху — тогда узнаешь!

Матросы не: обижали адмирала, а Суер-Выер по-отечески его жалел.

Один раз Суер велел боцману Чугайло переодеться Тришкой и подать адмиралу графин какао. Какао, как и Тришка, было поддельным — желуди да жженый овес, кокосовый жмых, дуст, немного мышьяка — но адмирал выпил весь графин.

— Где мое какаду? — распарен-но расспрашивал он.

Суер-Выер велел нам тогда поймать на каком-нибудь острове какаду. Ну, мы поймали, понесли адмиралу.

— Вот ваше какаду, экселенс!

— орали мы, подсовывая попугая старому морепроходцу.

Адмирал обрадовался, хлопал какаду по плечам — кричал на нас:

— Как дам по уху — тогда узнаешь!

Стали мы подкладыватъ лоцмана Кацмана, чтоб адмирал ему по уху дал. Но лоцман отнекивался, дескать, некогда ему, он фарватер смотрит. А какой там был фарватер — смех один: буи да створы.

Навалились мы на лоцмана, повели до адмирала.

Старик Мордасов размахнулся да попал в матроса Вампирова. Закричал неунывающий матрос и за борт выпал.

Такого уж даже сэр Суер-Выер на ожидал.

 

Глава четырнадцатая

Хренов и Семенов

Издали мы заметили клубы и клоки великого дыма, которые подымались над океаном.

— Это горит танкер «Кентукки», сэр, — докладывал капитану механик Семенов. — Надо держаться в стороне. Как бы «Лавр Георгиевич» не воспламенился.

Мы удерживали «Лавра» в стороне, но течение Куро-Пиво неукоснительно волокло нас к дыму.

Никакого танкера, к сожалению, не горело. Дым валил с острова, застроенного бревенчатыми избушками, крытых большею частью рубероидом. Из дверей избушек и валил дым.

— Что за неведомые сооружения? — раздумывал Суер, оглядывая остров в грубый лакированный монокуляр.

— Думается, рыбьи коптильни, сэр, — предположил мичман Хренов.

— Дунем в грот, — сказал капитан. — Приблизимся на расстояние пушечного выстрела.

Пока мы дули, дым отчего-то иссяк. Что-то, очевидно, догорело.

— Высаживаться на остров будем небольшими группами, — решил капитан. — Запустим для начала мичмана и механика. Хренов! Семенов! В ялик!

Пока Хренов и Семенов искали резиновые сапоги, из неведомых сооружений выскочило два десятка голых мужчин. Они кинулись в океан с криком:

— Легчает! Легчает!

Наши Семенов с Хреновым отчего-то перепугались, стали отнекиваться от сходу на берег и все время искали сапоги. Кое-как, прямо в носках мы бросили их в ялик, и течение Куро-Пиво подтащило суденышко к голозадым туземцам. Те, на ялик внимания не обращая, снова вбежали вовнутрь неведомых сооружений.

Спрятав лодку в прибрежных кустах, мичман и механик стали подкрадываться к ближайшему неведомому бревенчатому сооружению. В подзорную трубу мы видели, как трусливы и нерешительны они.

Наконец, прячась друг за друга, они вползли в сооружение.

Как ни странно — ничего особенного не произошло. Только из другого неведомого сооружения вышел голый человек, поглядел на наш корабль, плюнул и вошел обратно.

 

Глава пятнадцатая

Пора на воблу!

Этот плевок оскорбил капитана.

— Бескультурье, — говорил он.

— Вот главный бич открываемых нами островов. Дерутся, плюются, голыми бегают. У нас на «Лавре» это все-таки редкость. Когда же, наконец, мы откроем остров подлинного благородства и высокой культуры! Когда!?

Сэр Суер помрачнел, нервно теребя на груди лакированный свой монокуляр.

Между тем дверь ближайщей избушки распахнулась, и на свет божий явились голый мичман Хренов и обнаженный Семенов. Они кинулись в океан с криком:

— Легчает! Легчает!

Группами и поодиночке из других сооружений выскочили и другие голые люди. Они скакали в волнах, кричали, и скоро невозможно было разобрать, где среди них Хренов, а где Семенов.

— Не вижу наших эмиссаров! — волновался капитан. — Старпом, спускайте шлюпку.

Спустили шлюпку, в которую и погрузились старые, опытные открыватели новых островов: ну, лоцман, Пахомыч и мы с капитаном.

Голые джентльмены, гогоча, ухватились за наши весла.

— Раздевайтесь скорее! — кричали они.

Слабовольный Кацман скинул бушлат.

— Хренов-Семенов! Хренов-Семенов! — беспокойно взывал капитан.

К нашему изумлению среди голых джентльменов оказалось несколько Семеновых и два что ль иль три Хренова. Они подплывали на вечный зов капитана и глядели в шлюпку красными тюленьими глазами.

Какой-то липовый Хренов выставил из-под волны нос и закричал:

— Неужто это Суер? А я думал тебя давно сожрали туземцы!

— Уйди в океан! — ревел старпом и отпихивал веслом неправильного Хренова.

— Так я же Хренов! — взвизгивал ложный Хренов. — Вначале зовут, а потом отпихивают.

— Тоже мне Хренов дерьмовый! — сердился старпом. — У нас уж Хренов так Хренов.

К сожалению, наш Хренов, который, наконец, появился, такого уж слишком мощного явления не представлял. Довольно скромный и худосочный Хренов, которого только в форме можно было принять за мичмана.

За Хреновым явился и Семенов.

— Высаживайтесь, кэп, — красноносо хрюкал он. — Не пожалеете. Здорово легчает!

— А нам пора на воблу, — объяснял Хренов.

— Пора на воблу! Пора на воблу! — подхватил и Семенов и, взмахивая лихими саженками, они дунули к берегу брассом.

Задумчиво мы глядели им вслед, и за нашею спиною грудью вздыхал океан.

 

Глава шестнадцатая

Остров неподдельного счастья

Могучий клич «Пора на воблу!» поддержали и другие голые люди этого острова.

— И на пиво! — добавляли некоторые другие раздетые.

Хренов и Семенов, сверкающие задницами на берегу, чрезвычайно обрадовались, услыхавши такое добавление.

— Пора на воблу и на пиво! — восторгались они.

— Кажется, они продали нас, — сказал Пахомыч. — За воблу.

— И за пиво, — добавил Кацман.

Мы подплыли ближе и увидели, что все голые люди, а с ними и наши орлы подоставали откуда-то кружки с пивом.

Какой-то Хренов, кажется, не наш, выскочил на берег, обвешанный гирляндами вобл. Эти гирлянды болтались на нем, как ожерелья на туземных таитянках. Он раздавал всем по вобле на брата, а остальные приплясывали вокруг него и кричали:

— Вобла оттягивает!

Наши Хренов с Семеновым, отплясав свое, костями воблы уже кидались в океан и носом сдували пену из пивных кружек.

— Оттягивает! Оттягивает! — ворковали они.

— Неужели это так? — говорил Суер. — Неужели стоит только раздеться и тебе выдают пиво и воблу? Ни в одной стране мира я не встречал такого обычая. Иногда я задумываюсь, а не пора ли и мне на воблу?

— И на пиво, сэр, — пискнул Кацман.

Мы оглянулись и увидели, что лоцман сидит в шлюпке абсолютно голый. Он дрогнул под взглядом капитана, и синяя русалка, выколотая на его груди, нырнула подмышку.

— Ладно, раздевайтесь хлопцы, — сказал капитан. — Мы еще не едали воблы на отдаленных берегах.

И он снял свой капитанский френч.

Мы с Пахомычем не стали жеманиться, скинули жилеты и обнажили свои татуировки.

Шлюпка пристала к берегу. Тут же к нам подскочили Хренов и Семенов и выдали каждому по кружке пива и по хорошей вобле. Славно провяленная, она пахла солью и свободой.

— Пиво в тень! — приказал капитан. — Вначале войдем в неведомое сооружение. Все по порядку.

Мы прикрыли свои кружки воблой и поставили в тенек, а рачительный Пахомыч накрыл все это дело лопушком.

На ближайшем неведомом сооружении висела вывеска:

Воронцовские бани

— Что за оказия? — удивился Суер. — Воронцовские бани в Москве, как раз у Ново-Спасского монастыря.

— И здесь тоже, сэр! — вскричал Хренов.

— Здесь и Семеновские есть! — добавил Семенов. — А в Москве Семеновские ликвидировали!

Тут из Воронцовских бань выскочил сизорожый господин и крикнул:

— Скорее! Скорее! Я только что кинул!

И мы ворвались в предбанник, а оттуда прямо в парилку.

Чудовищный жар охватил наши татуировки.

С лоцмана ринул такой поток пота, что я невольно вспомнил о течении Куро-Патко. Удивительно было, что наш слабовольный лоцман сумел произвести такое мощное явление природы.

— Что же это? — шептал он. — Неужто это остров неподдельного счастья?

Да, это было так. Счастье полное, чистое, никакой подделки. Жители острова парились и мылись с утра и до вечера. Мыло и веники березовые им выдавались бесплатно, а за пиво и воблу они должны были только радостно скакать.

Весь день мы парились и мылись, скакали за пиво и прятали его под лопушки, и доставали, доставали, поверьте, из лопушков, и обгладывали воблью головку и прыгали в океан. Пахомыч до того напарился, что смыл почти все свои татуировки, кроме, конечно, надписи «Помни заветы матери». А надпись «Нет в жизни счастья» он смыл бесповоротно. Счастье было! Вот оно было! Прямо перед нами!

В этот день мы побывали в Тетеринсних, Можайских, Гогородских, Донских, Дангауэровских, Хлебниковских, Оружейных, Кадашевских банях и, конечно, в Сандунах. Оказалось, что на острове имеются все московские бани.

— Откуда такое богатство? — удивлялся Суер.

— Эмигранты повывезли, — ответствовали островитяне.

К вечеру на берегу запылали костры и, раскачиваясь в лад, островитяне запели песню, необходимую для их организма:

 

В нашей жизни и темной, и странной

Все ж имеется светлая грань.

Это с веником в день постоянный

Посещенье общественных бань.

Что вода для простого народа?

Это просто простая вода.

Братства банного дух и свобода

Нас всегда привлекали сюда.

В Тетеринские.

Воронцовские,

Донские,

Ямские,

Машковские,

Измайловские,

Селезневские,

Центральные

И Сандуны.

А Семеновские ликвидировали,

А Мироновские модернизировали,

Краснопресненские передислоцировали,

Доброслободские закрыли на ремонт.

Было много тяжелого, было,

Но и было всегда у меня:

Дуб, береза, мочало и мыло,

Пиво, вобла, массаж, простыня.

Тело — голое! Сердце — открытое!

Грудь — горячая! Хочется жить!

В наших банях Россия немытая

Омовенье спешит совершить!

 

Они пели и плакали, вспоминая далекую Россию.

— Мы-то отмылись, — всхлипывали некоторые. — А Россия...

Я и сам напелся, и наплакался, и задремал на плече капитана. Задремывая, я думал, что на этом острове можно бы остаться на всю жизнь.

— Бежим! — шепнул мне вдруг капитан. — Бежим, иначе нам не открыть больше ни одного острова. Мы здесь погибнем. Лучше ходить немытым, чем прокиснуть в глубоком наслажденьи.

И мы растолкали наших спящих сопарильщиков, кое-как приодели их, затолкали в шлюпку и покинули остров неподдельного счастья, о чем впоследствии множество раз сожалели.

 

Глава семнадцатая

Мудрость капитана

Только уже ночью, подплывая к «Лавру», мы обнаружили, что, кроме мичмана, прихватили с собой случайно еще одного Хренова. Ложного.

Это Пахомыч расстарался в темноте.

— Не понимаю, старпом, — досадовал Суер, — на кой хрен нам на «Лавре» два Хренова? Я и одним сыт по горло.

— Не знаю, кэп, — оправдывался Пахомыч. — Орут все «Хренов, Хренов», ну я и перепутал, прихватил лышнего.

— А лишнего Семенова вы не прихватили?

— Надо пересчитаться, — растерянно отвечал старпом.

Стали считать Семеновых, которых, слава Богу, оказалось, один.

— А вдруг это не наш Семенов? — тревожллся капитан. — Потрясите его.

Мы потрясли подозреваемого. Он мычал и хватался за какие-то пассатижи.

— Наш, — успокоился капитан.

— Что же делать с лишним Хреновым, сэр? — спрашивал старпом. — Прикажете выбросить?

— Очень уж негуманно, — морщился Суер. — Здесь полно акул. К тому же неизвестно, какой Хренов лучше: наш или ложный?

Оба Хренова сидели на банке, тесно прижавшись друг к другу.

Они посинели и дрожали, а наш посинел особенно.

Мне стало жалко Хреновых,и я сказал:

— Оставим обоих, кэп. Вон они какие синенькие.

— Ну нет, — ответил Суер. — «Лавр Георгиевич» этого не потерпит.

— Тогда возьмем того, что посинел сильнее.

Наш Хренов приободрился, а ложный напрягся и вдруг посинел сильнее нашего. Тут и наш Хренов стал синеть изо всех сил, но ложного не пересинил.

Это неожиданно понравилось капитану. — Зачем нам такой синий Хренов? — рассуждал он. — Нам хватит и нашего, слабосинего.

— Капитан! — взмолился ложный Хренов. — Пожалейте меня! Возьмите на борт. Хотите я покраснею?

— А позеленеть можете?

— Могу, что угодно: краснеть, синеть, зеленеть, желтеть, белеть, сереть и чернеть.

— Ну тогда ты, парень, не пропадешь, — сказал капитан и одним махом выкинул за борт неправильного Хренова.

И ложный Хренов, действительно, не пропал. Как только к нему приближались акулы, он то синел морскою волной, то зеленел, будто островок водорослей, то краснел, как тряпочка, выброшенная за борт.

 

Глава восемнадцатая

Старые матросы

В эту ночь мы не ложились в дрейф.

Хотели было лечь, но Суер не велел.

— Нечего вам, — говорил он, — попусту в дрейф ложиться. А то привыкли: как ночь, так в дрейф, как ночь, так в дрейф. Ложитесь во что хотите, кроме дрейфа!

Ну, мы и не легли. Раздули паруса и пошли к ближайшему острову.

Старые матросы болтали, что это остров «Печального пилигримма».

— Никак не пойму, открыт этот остров или еще не открыт, — досадовал Суер. — На карте его нет, а старые матросы знают.

— Остров открыт, сэр, — отвечал Пахомыч. — А вот пилигримм еще не открыт.

— Да ведь остров назван его именем.

— Не могу знать, сэр. Так старые матросы болтают.

Между тем наши старые матросы собрались возле кнехта и болтали куда ни попадя.

— Я вообще-то люблю пилигриммов, — рассказывал Суер, — все ходють, ходють. Но отчего этот пилигримм печалится?

— Вот это, сэр, совсем неудобно, — стеснялся Пахомыч. — Старые матросы болтают, будто бабу ждет, подругу судьбы.

Старые матросы топтались на юте, били друг друга в грудь:

— Бабу бы... бабу бы...

— Вообще-то у нас есть мадам Френкель, — сказал Суер-Выер. — Чем не баба? Но она — непредсказуема.

В этот момент мадам снова закуталась в свое одеяло, да так порывисто, что у «Лавра Георгиевича» стеньги задрожали.

— Грогу бы, грогу бы... — забубнили старые матросы.

— Старпом, — сказал Суер. — Прикажите старым матросам, чтоб болтать перестали. То им грогу, то им бабу. Надоели.

— Извините, сэр, бабу — пилигримму, а им только грогу.

— Ну ладно, дайте им грогу. В кают-компании стоит графин.

Пахомыч пошел за грогом, но наш стюард Мак-Кингсли вместо грогу выдал брагу.

— Грог, — говорит, — сам выпил. Мне, как стюарду положено, квинту в сутки.

— Пинту тебе в пятки! — ругался Пахомыч.

Дали старым матросам браги.

Обрадовались старые матросы. Плачут и смеются, как малые ребята.

— Старая гвардия, — орут, — Суера не подведет!

А Суер-Выер машет им с капитанского мостика фуражкой с крабом. Добрый он был и справедливый капитан.

 

Глава девятнадцатая

Остров Печального Пилигримма

Ботва — вот что мы увидели на «Острове начального пилигримма». Огуречная ботва. А самих огурцов видно не было.

— Все пилигримм сожрал, — сказал матрос Вампиров, которого мы случайно взяли с собой на остров.

Тут из хижины, покрытой шифером вышел пилигримм.

Описывать его я особенно не собираюсь. Он был в коверкотовом пиджаке, плисовых шароварах, в дубленке романовской дубки, в пуловере ангорских шерстей, в офицерских яловых сапогах, в рубашке фирмы «Глобтроттер» и в полботинках на резиновом ходу. Лицом же он походил на Сергея Петровича Гагенбекова, если Сергею Петровичу сбрить полбаки и вставить хотя бы стеклянный левый глаз. У пилигримма такой глаз был. Хорошего, швейцарского стекла. С карею каемкой.

Пилигримм поклонился капитану и произнес спич:

 

Об этом часто меж собой

Мы с небом говорим,

Как бродит шумною толпой

Печальный пилигримм.

 

Какой же это дирижабль

Привез мою печаль?

О, мой неведомый корабль!

Причаль ко мне, причаль!

 

Наш капитан поклонился и приготовил экспромт:

 

Я видел, как растут дубы,

Играл на флейте фугу.

И я привез тебе судьбы

Нетленную подругу.

 

— Не может быть, — сказал пилигримм, протирая карюю каемку.

— Привез, привез, подтвердил матрос Вампиров. — Она пока в каюте заперта, чтоб не попортилась. А то нам говорили, что вы без подруги печалитесь.

— Я? — удивился пилигримм. — Печалюсь? Что за чушь? Но, конечно, не откажусь, если толк будет.

— Это нам неизвестно, — сказал Суер. — Привезти-то привезли, а насчет толку ничего не знаем.

— Как же так? — удивился пилигримм.

— Я же говорю, — влез Вампиров. — Она в каюте зеперта.

— Крепко что ли?

— Не знаю, — смутился капитан. — Я не пробовал. Но у меня тоже есть вопрос: почему вас пилигриммом называют.

— Кого? Меня? Кто?

— Все.

— Первый раз слышу.

— Послушайте, кэп, — кашлянул Пахомыч, — кажись, ошибка. Это не пилигримм, а долбоеб какой-то. Поехали на «Лавра», надоел, спасу нет.

— На какую лавру? — спросил пилигримм.

— А катись ты, — сказал Пахомыч, направляясь к мотоботу.

— Ничего не пойму, — сказал Суер уже на борту. — Какой мы остров открыли? Печального пилигримма или какой другой?

— Я предлагаю назвать этот остров, — сказал Пахомыч и произнес такое название, которое лежало на поверхности.

Я тут же предложил другое, но и оно, как оказалось, тоже лежало на поверхности.

Тут и матрос Вампиров предложил новое название, которое не то что лежало — оно стояло на поверхности!

Ну что тут было делать? Так и остался остров под названием «Остров печального пилигримма», хотя не было на нем ни пилигримма, ни печали, а только огуречная ботва.

 

Глава двадцатая

Сущность гвоздей

Под вечер за бортом послышалось сипепье, и по якорной цепи на «Лавра» вскарабкался Псевдопилигримм. В руках он держал банку малосольных трехлитровых огурцов и предмет, название которого многие из нас позабыли, потому что давно не бывали на осмысленных берегах.

— Что это у вас? — строго спросил Пахомыч.

— Гвоздодер, — ответил Псевдопилигримм и пехотным шагом, раздавая на ходу огурцы, направился к каюте мадам Френкель.

Свернутый клубочком у порога, как кот, лежал впередсмотрящий Ящиков.

Отринув впередсмотрящего, Псевдопилигримм приладил свой инструмент ко гвоздю и дернул.

— Стодпадцатипятка! — выругался он.

Под натиском гвоздодера гвозди гнило завывали. Они выползали, извиваясь, как ржавые червяки.

Многие матросы побросали вахты и забрались на мачты, чтоб лучше все видеть.

— Гвозди, — говорил между тем Суер-Выер, — что такое гвозди? Это предметы, скрепляющие разные сущности. Сущность березы гвоздь способен скрепить со смыслом кипариса. Невыносимо! Отвратительно это: скреплять разные сущности таким ржавым железным и ударным образом.

— Послушайте, кэп, — вмешался Пахомыч, — пора подавать команду.

— Какую команду, друг мой?

— Как это какую? Пилигримма бить.

— Полноте, старпом. За что нам его бить? Лично я доволен тем, что он открыл для меня сущность гвоздей. А о мадам Френкель вы не беспокойтесь.

— При чем здесь мадам Френкель, капитан? Он своим гвоздодером нам всего «Лавра Георгиевича» раскурочит.

— Эх, Пахомыч-Пахомыч, дорогой мой человек. Сущность «Лавра Георгиевича» держится отнюдь на гвоздях. Поверь, совсем на другом она держится. Пусть вынут из него все гвозди, а «Лавр Георгиевич» станет еще прочнее. И все так же будет летать по меридианам.

— Я прямо не понимаю, что это с вами сегодня, сэр! — сказал Пахомыч. — Мне плевать на сущность гвоздей, но если в «Лавре» были гвозди, я никому не позволю их выдирать. Наш «Лавр» будет плавать со своими гвоздями.

— Эх, Пахомыч-Пахомыч, — вздохнул Суер, — дорогой мой человек! Ну что с тобой поделаешь? Ладно, иди бей Псевдопилигримма, но прежде прикажи стюарду Мак-Кингсли принести мне в каюту ароматических микстур.

Псевдо же пилигримм к этому моменту выдрал все гвозди. Он стоял перед каютой на коленях шептал и что-то плакал:

 

Я предан прожитым годам,

Когда мы были вместе.

Вернемся искренне, мадам,

В сожженные поместья.

 

Курчавый камерный балкон,

Виолончели звуки.

Примите каменный поклон

В протянутые руки.

 

Тут из каюты высунулась рука, обнаженная до плечь. Она выхватила гвоздодер и швырнула в небо. Гвоздодер взлетел ко грот-марса-рее, сшиб зазевавшегося альбатроса и зацепил матроса Вампирова. Матрос рухнул и вместе с гвоздодером и альбатросом завис на такелаже. Рука же белая за манишку втащила Псевдопилигримма в каюту. И только мы подумали, что соискатель испытывает сейчас верха блаженства миг, как раздался клич:

— Человек за бортом!

На волнах качался Псевдопилигримм.

— Она вытиснула меня в иллюминатор, — пояснял он, дружески захлебываясь.

И тут на него налетели чайки. Первая схватила его шляпу, нахлобучила себе на бигуди и улетела.

Вторая чайка напялила коверкотовый пиджак, третья — плисовые шаровары, четвертая — пуловер ангорских шерстей, а уж из-за дубленки романовской дубки между парой чаек разгорелся настоящий бой.

Тут подлетел ретивый альбатрос, сшибленный прежде гвоздодером, выхватил дубленку и полетел примерять ее в облака.

— Страсть наказуема, — пояснял стюарду наш капитан сэр Суер-Выер, нюхая ароматические соли и микстуры.

В тишине раздался крепкий неверный стук.

Это Пахомыч заколачивал обратно вынутые преждевременно гвозди.

 

Глава двадцать первая

Остров теплых щенков

Линия холмов, отороченная серпилиями пальм, впадины лагун, обрамленные грубоидальными ромбодендронами, перистые гармоники дюн, укороченные кабанчиками вокабул — вот краткий перечень мировоззрения, которое открылась нам с «Лавра», когда мы подходили к «Острову теплых щенков».

Конечно, мы знали, что когда-нибудь попадем сюда, мечтали об этом, но боялись верить, что это начинает совершаться.

Но это — начинало!

Сэр Суер-Выер, который прежде бывал здесь, рассказывал, что остров сплошь заселен щенками разных пород. И самое главное, что щенки эти никогда не вырастают, никогда не достигают слова «собака». Они остаются вечными — эти теплые щенки.

— Уважаемый сэр, — расспрашивали матросы. — Нам очень хочется посмотреть на теплых щенков, но мы не знаем, что с ними делать.

— Как чего делать? — отвечал Суер. — Их надо трепать. Трепать — вот и вся задача.

— А щекотать их можно? — застенчиво спросил боцман Чугайло.

— Щекотание входит в трепание, — веско пояснял капитан.

Совершенно неожиданно трепать щенков вызвалось много желающих. Чуть не весь экипаж выстроился у трапа, требуя схода на берег.

С сомнением осмотрев эту очередь, которая внутри себя пихалась и отталкивалась, капитан сказал:

— Трепать щенков надо уметь. А то иной так понатрепет, что другим ничего не останется.

— Кэп, позвольте потрепать хоть с полчасика, — просил Чугайло.

— Трепать щенков будут старые испытанные открыватели островов, — решил Суер. — Остальные останутся на «Лавре». А если кому хочется чего-нибудь потрепать, боцман даст пеньки, канатов, а также флаги сопредельных государств.

— Сэр! Сэр! — кричал впередсмотрящий Ящиков. — Возьмите меня — я хочу полежать рядом с кабанчиком вокабул.

— А мне хоть бы одну серпилию пальм понюхать, — говорил Вампиров.

— Отвали от тырапа! — ревел Пахомыч. — А то привезу с острова кусок грубоидального ромбодендрона, и как дам по башке!

— А серпилии пальм нюхать нельзя, — объяснял Суер. — Человек, который нанюхался серпилий, становится некладоискательным. Если у него под ногами будет зарыт самый богатый клад — он его никогда не найдет.

Это неожиданно многих отпугнуло.

Все как-то надеялись, что когда-нибудь мы напоремся на какой-нибудь завалящий островок с кладом.

Под завистливый свист команды мы погрузились в шлюпку и пошли к острову.

Подплывая, мы глядели во все глаза, ожидая появления щенков, но их пока не было видно.

Причалив честь по чести, первым делом мы побежали к ближайшей серпилии пальм, разодрали ее на куски, как французскую булку и нанюхались до одурения.

Суер серпилию нюхать не стал.

Он разлегся под грубоидальным ромбодендроном и смеялся, как ребенок, глядя, как мы кидаемся друг в друга остатками недонюханной серпилии.

— А клада нам не надо! — рифмовал Пахомыч. — Нам серпилия роднее! К ней бы только стаканчик вермута!

Ну я налил Пахомычу стаканчик. Я знал, что вермут к серпилии очень расположен и захватил пару мехов этого напитка.

Лоцман Кацман тоже запросил стаканчик, но тут капитан сказал:

— Уберите вермут. Слушайте!

В тишине послышался тихий, щемящий душу жалобный звук.

— Это скулят щенки, — пояснил Суер. — Они приближаются.

Тут из-за ближайшего кабанчика вокабул выскочил первый щенок. Радостно поскуливая, взмахивая ушами, виляя хвостом, он уткнулся носом в грубые колени нашего капитана.

— Ах ты, дурачок, — сказал Суер. — Заждался ласк.

— Угу-угу, — поскуливал щенок, и капитан начал его трепать. Поверьте, друзья, я никогда не видывал такого талантливого и веселого трепания!

Суер щекотал его мизинцем и подбородком, гладил и похлопывал по бокам, хватал его за уши и навивал эти уши на собственные персты, чесал живот то свой, то щенячий, распушивал хвост и играл им, как пером павлина, бегал по его спине пальцами, делая вид, что это скачет табун маленьких жеребцов.

Со всех сторон из-за кабанчиков и ромбодендронов к нам повалили щенки.

Это были лайки и терьеры, доги и немецкие овчарки, пуделя и рейзеншнауцеры, дратхаары и ирландские сеттера.

И мы принялись их трепать.

Вы не поверите, но иногда у меня оказывалось под рукой сразу по семь, по восемь щенков. Я катался с ними по траве и трепал то одного, то другого.

Пахомыч, нанюхавшийся серпипии, частенько путал щенков с лоцманом Кацманом, трепал его и поднимал за уши над землей.

Кацман совершенно не спорил и блаженно скулил, путая себя со щенками. Правда, поднятый за уши, он больше походил на кролика.

Должен сказать, что я трепал щенков, строго следуя примеру капитана, и за минуту оттрепывал по две, по три пары.

— Главная задача, — пояснял Суер, — оттрепать всех щенков до единого.

И мы трепали и трепали, и я не уставал удивляться, какие же они были теплые. Никогда в жизни не видывали мы эдакой теплоты и приятной влажности носа.

У Пахомыча в карманах обнаружилась ливерная колбаса. Он кормил ею дворняг, одаривал такс и бульдогов. Вокруг старпома образовалась целая свора жаждущих ливера щенков.

Лоцман Кацман, совершенно превратившийся в щенка, тоже выпрашивал кусочек. Пахомычу приходилось отпихивать лоцмана левым коленом.

До самого вечера трепали мы щенков, а на закате стали прощаться.

Суер плакал, как ребенок. Он снова и снова кидался на колени и перецеловывал всех щенков.

С большим трудом погрузились мы в шлюпку. Только лоцман катался еще по траве, разделяя со щенками прощальный кусок ливерной колбасы.

Тут к нему подскочил какой-то кабанчик вокабул, боднул его в зад и лоцман влетел в шлюпку.

А в шлюпке мы обнаружили какого-то совершенно неоттрепанного щенка. Ему ничего в жизни не досталось.

— Возьмем его с собой, капитан, — умолял старпом. — Оттрепем на борту, накормим. И команде будет повеселее!

— Нельзя, — сказал капитан. — Ему нельзя жить с людьми. Ну, оттрепем, накормим, а там он превратится в собаку и скоро умрет. Нет.

— Извините, сэр, — не выдержал я, — неужели вы предполагаете, что на продолжительность жизни собаки влияет именно человек?

— Не сомневаюсь, — сказал капитан. — К тому же преданность или, если хочешь, собачья преданность, или, если хочешь, любовь сокращает век, хотя и украшает жизнь.

И мы оттрепали по очереди этого щенка, отпустили его, и он вплавь добрался до берега.

К сожалению, на «Лавра» мы так ничего и не привезла — ни серпилии пальм, ни грубоидального ромбодендрона. Правда, Суер прихватил с собой одну небольшую перистую гармонику дюн.

Мы подарили ее боцману, и Чугайло играл иногда на ней тоскливыми вечерами.

Глава двадцать вторая

Встречный корабль

Сэр Суер требует, чтоб я записывал все подробности плаванья.

— Пиши все, как было! — кричит он порой с капитанского мостика, на который почти не восходит.

Я стараюсь, но описывать некоторое подробности просто стило опускается.

Ну зачем, скажите, описывать толстую бабу с хозяйственной сумкой, которая стояла посреди океана и махала нам, чтоб мы ее подвезли?

Эта кожемитистая сумка, из которой торчала полтавская колбаса, эти грудевидные щеки, чего о них писать?

На чем она стояла среди, волн, я даже толком не разобрал, то ли на овощном ящике, то ли на бочке, то ли просто на подпяточном острове.

Вы, конечно, слыхали, что на океане встречаются такие пяточные или подпяточные острова. Суши там ровно на пятку. Я даже знал одного капитана, который открыл такой остров и рядом с пяткой вонзил еще флаг собственного государства. Потом, говорят, открыл аптеку, два питейных заведения, корт, пункт обмена валюты, рулетку и бассейн. Этот бассейн возмутил население острова, и они свергли все, что было навергнуто.

Встречаются, конечно, острова и побольше. Боцман Чугайло называет их «попиджопные». Ну, это уж дело боцмана называть их как угодно, а лично я описывать их не собираюсь.

Резко и решительно не желаю рассказывать о встреченных нами кораблях. Ну, проплыла однажды мимо нас пиратская галера «Тарас Шевченко», ну и что?

Вообще-то мимо нас плавать опасались. Стороной обходили.

Только однажды черный корвет подошел вплотную. Мы думали, это «Бигль» или «Коршун». Увы!

Вот выписка из вахтенного журнала:

«В двадцать пять часов сто минут, сильно кренясь на правый борт, салютуя из револьверов, мимо фрегата «Лавр Георгиевич» на полном ходу промчался корвет «Лаврентий Павлович». Напуганный скрипом нашей ватерлинии, через полминуты он затонул».

 

Глава двадцать третья

Дырки в фанере

Недели, наверно, с две, а то и с три-четыре мы никак не могли открыть ни одного острова.

Ну, не получалось!

Острова-то, неозначенные на картах, мелькали там и сям, но мы то обшивали палубу горбылем, то мочили яблоки, то попросту ленились.

Сэр Суер-Выер, утомленный открыванием все новых и новых островов, говорил:

— Невозможно открыть все острова на свете, дррузья. Лично я открывать новые острова отказываюсь. Пусть на свете хоть что-нибудь останется неоткрытым мною.

И наш старый фрегат «Лавр Георгиевич» пролетал мимо островов, с которых порой высовывались фиги и тянулись в сторону «Лавра». На других островах сияли туземный рожи, измазанные повидлой, а в пампасах пели хором какие-то младенцы без набедренных повязок. Все это мелькало мимо наших бортов, пролетало, не задевая души.

Только на одном берегу задела душу стоящая на горе корова. Верхом на ней сидело штук двадцать человек, а с десяток других добровольцев сосали ее необъятное вымя.

Я долго раздумывал о судьбе этой коровы, но скоро и корова позабылась, развеялась ветром океанов.

Наконец, запасы питьевой воды у нас истощились, и капитану пришлось согласиться на открывание какого-нибудь острова.

И остров не замедлил появиться на горизонте.

— Не знаю, есть ли на нем вода, — говорил Суер, — но, возможно, найдется хоть что-нибудь питьевое.

— А пресное не обязательно, — поддерживали мы нашего капитана.

На берег мы взяли с собою бочки и баклаги, баки, цистерны, ведра, лейки, пустые бутылки и нескольких матросов, которые должны были все это перетаскивать на борт.

Не помню точно, кто там был из матрасов. Ну, Петров-Лодкин, Веслоухов, возможно, и матрос Зализняк. А вот кочегара с нами не было. Впрочем, был. Конечно, был с нами и наш кочегар. Ковпак.

Новооткрываемый остров весь был перерезан рвами, в которых и подозревалась вода.

Рвы эти и земляные валы что-то ненавязчиво напоминали, а что именно, мы не могли понять.

Рядом с капитаном мы стояли на берегу, стараясь справиться со своей памятью, как вдруг послышался какой-то треск, и из ближайшего рва показался человек.

Он был ромбической формы и стоял на одной ноге.

И нога эта была какая-то такая — общая нога. Вы меня понимаете?

— Человек, — сказал Суер и указал пальцем.

Выслушав капитана, ромбический человек на общей ноге повернулся боком и тут же исчез.

— Исчез, — сказал Суер, а человек снова появился, повернувшись к нам грудью.

Что за чертовщина! Ромбический туземец явно вертелся. То он поворачивался к нам боком — и тогда его не было видно, то грудью — и тогда он виден был.

— Батенька! — закричал Суер на языке солнечной системы. — Кончайте вертеться и подойдите поближе!

— Не могу, сударь, — послышался ответ на языке Млечного Пути. — Здесь как раз двадцать пять метров.

Высказав это, он опять завертелся.

Тут мы рассмотрели его поподробней.

Скорее всего он был сделан из фанеры или другого древозаменителя, вот почему и не был виден сбоку. Вернее, был виден, как тоненькая черточка. Если это была фанера, то уж не толще десятки.

Кроме того, туземец был весь в дырках, которые распределялись по всем его телу, но больше всего дырок было на сердце и во лбу.

— Ну что вы на меня уставились, господа? — закричал он на языке смежных галактик. — Стреляйте! Здесь как раз двадцать пять метров!

Мы никак не могли понять, что происходит, возможно, из-за этих диалектов. Галактический слэнг припудрил наши мозги. Наши, но не нашего капитана!

— Отойди на пятьдесят метров, — строго сказал он на русском языке.

Фанерный отбежал, дико подпрыгивал на своей общей ноге.

— Обнажаю ствол, — сказал капитан и вынул пистолет системы Максимова.

— Стреляйте! — крикнул Фанерный, и капитан выстрелил. Пистолетный дым опалил черепушку какого-то матроса, возможно, Веслоухова, а пуля, вращаясь вокруг своей оси, врезалась в фанеру.

— Браво! — закричал простреленный, окончательно переходя на русский язык. — Браво, капитан! Стреляйте еще! Десятка!

Суер не заставил себя упрашивать и выпустил в фанеру всю обойму. Только один раз он попал в восьмерку, потому что лоцман Кацман нарочно ущипнул его за пиджак.

— Какое наслажденье! — кричал Фанерный. — Счастье! Вы не можете себе представить, какое это блаженство, когда пуля пронзает твою грудь. А уж попадание в самое сердце — это вершина нашей жизни. Кого не простреливали — тому этого не понять. Прошу! Стреляйте еще! В меня так давно никто не стрелял.

— Хватит, — сказал капитан, — патроны надо беречь, А вот вы скажите мне, любезный, где тут у вас колодец?

— Колодец вон там, поправее. В нем кабан сидит! Эй, кабан! Вылезай, старая ты глупая мишень! Вылезай, здесь здорово стреляют! Кабаняро! Вываливай!

Недовольно и фанерно похрюкивая, из колодца поправее вылез здоровенный зеленый кабан, весь расчерченный белыми окружностями. Он повернулся к нам боком и вдруг помчался над траншеей, имитируя тараний бег.

— Стреляйте же! Стреляйте! — крикнул наш ромбический приятель. — Делайте опережение на три корпуса!

Капитан отвернулся и спрягал ствол в карман нагрудного жилета.

Лоцман Кацман вдруг засуетился, сорвал с плеча двустволку и грохнул сразу из обоих стволов! Дым дуплета сшиб пилотку с кочегара Ковпака, а сама дробь в кабана никак не попала. Она перешибла черточку в фамилии Петров-Лодкин.

Первая половинка фамилии — а именно Петров — подлетела в небо, а вторая половинка — Лодкин — ухватила Петрова за ногу, ругая лоцмана последними словами, вроде «Хрен голландский».

Кабан развернулся на 630 градусов, побежал обратно и спрятался в свой колодец.

— Хреновенько стреляют, — хрюкал он из колодца фанерным голосом.

— Да, братцы, — сказал наш ромбический друг на общей ноге. — Огорчили вы кабана. Не попали. А ты бы, кабан, — закричал он в сторону колодца, — бегал бы помедленней! Носишься, будто тебя ошпарили!

— Эй, кабан! — крикнул Пахомыч. — У тебя там в колодце вода-то есть?

— Откуда? — ворчал кабан. — Какая вода? Придумали еще! Дробью попасть не могут.

— Эх, лоцман-лоцман, — хмурился капитан, — к чему эти фанерные манеры? Зачем надо было стрелять?

— А я в кабана и не целился, — неожиданно заявил Кацман, — я в черточку целился. Попробуйте-ка сэр, попадите а черточку фамилии Петров-Лодкин. Признаюсь, эта черточка давно меня раздражала.

— Благодарите судьбу, что вы попали не в мою черточку, — сказал Суер-Выер.

Между тем петровлодкинская черточка болталась в воздухе на довольно-таки недосягаемой высоте.

— Эй ты, деффис! — орал матрос, лишенный черточки. — На место!

— Мне и тут хорошо, — нагло отвечал деффис, — а то зажали совсем. С одной стороны Лодкин давит, с другой — Петров. Полетаю лучше, как чайка.

— Хватит валять дурака, — решительно сказал Суер. — Эй, кабан, вылезай! Лоцман, одолжите ваш прибор.

Кабан выскочил и, недовольно хрюкая, побежал по прямой. Капитан пальнул, и кабан рухнул в траншею.

— Вот теперь неплохо, — хрюкал он. — Перебили мне сонную артерию! Давненько такого не бывало! А если вам вода нужна — пожалуйста. У меня тут в траншее сколько угодно. С дождями, натекло.

На звуки наших выстрелов из соседних рвов и щелей стали вылезать все новые фанерные фигуры.

Были тут солдаты и офицеры, немцы и русские, душманы и башибузуки и чуть ли не весь животный мир: слоны, косули, лебеди, утки, медведи, зайцы, черт знает что!

Они маячили над своими рвами, явно приглашая нас пострелять.

— Некогда, братцы! — кричал Пахомыч. — Воду надо таскать!

Пока мы таскали воду, ромбический человек, простреленный Суером, успокаивал своих сотоварищей:

— Не волнуйтесь, ребята! Они еще постреляют, когда воды наберут.

— Мы потом по всем по вам картечью с борта жахнем! — уверял и Пахомыч.

— Вы уж жахните, пожалуйста, — просил фанерный, — не подводите меня. Между тем вся эта фанерная пинакотека тихо скулила и жалобно протягивала к нам свои простреленные десятки.

Перепрыгивая рвы и траншеи, мы с капитаном обошли этот трагический ряд мишеней.

Я чувствовал, что капитан очень жалеет их и готов пострелять, но тратить даром патроны было некапитанской глупостью.

Суер-Выер гладил слонов, жал руки офицерам. Одного простреленного душмана он много раз прижимал к сердцу. Тот был до того жалок и так мало прострелен, что мы насчитали всего 143 дыры.

— Пальните в меня, братцы! — просил душман. Капитан не выдержал и с двух шагов пальнул ему в сердце. А когда мы вернулись на корабль, Суер-Выер велел зарядить пушку картечью, и мы жахнули по острову.

Выстрел получился на редкость удачным: многие мишени, разбитые вдребезги, были выбиты из своих траншей.

От пушечного грома в небо взметнулась сотня тарелочек, ну, тех самых допотопных тарелочек, по которым когда-то мы стреливали влет бекасинником.

Стая тарелочек перепугала петровлодкинский деффис.

В ужасе ринулся он с поднебесья вниз и, расталкивая боками Петрова и Лодкина, встал на свое место.

Глава двадцать четвертая

Остров Уникорн

— А остров Уникорн, друзья, — рассказывал Суер-Выер, — открыт еще в пятом веке до новой эры капитаном Ктессом. Но сейчас это открытие считается недействительным, потому что эра — новая.

— Новая? — удивился лоцман Кацман. — С чего это она такая уж новая?

Капитан неожиданно закашлялся. Он явно не знал, что сказать. Прищурившись, внутренним своим взглядом рассматривал он нашу новую эру, но ничего такого уж особо нового в ней, кажется, не находил.

— Ладно тебе, — толкнул лоцмана старпом, выручая капитана, — сказано тебе: новая, значит — новая, сиди и помалкивай.

— По большому счету э... — продолжал Суер. — По большому счету э... Надо бы снова открыть этот остров.

— Ну давайте откроем, сэр, — сказал Пахомыч. — Чего тянуть? Плевали мы на эру...

Остров Уникорн сам открылся нам издалека.

Подобный многоэтажному торту, лежал он посреди океанских гладей, и, как марципаны, то там, то сям торчали и блистали розовые везувии, а вместо сливочных роз пышно вздымались пальмы.

Никаких серпилий, к сожалению, видно не было. Вместо листьев с пальм свешивались запятые, а также буквы «икс» и «игрек».

— Запятых да игреков, пожалуй, не нанюхаешься, — задумчиво сказал Кацман.

— Иксы можно сварить и съесть, — пояснил Суер. — Очень неплохое блюдо, напоминает телятину, а игреков можно и на зиму насушить. Старпом, готовьте вельбот!

— Почему не шлюпку, сэр?

— В чем дело? — удивился капитан. — В вельбот мы сможем погрузить значительно больше иксов и игреков, а запятые, кстати, годятся к бульону вместо лаврового листа.

Кроме весел, мы с собой в вельбот захватили еще и грабли, чтоб удобней было огребать запятые, когда они понападают с пальм.

Сойдя на берег, мы сразу принялись трясти пальмы.

Запятые посыпались охотно. Правда, одна запятая упала на голову лоцману, пробила шляпу и вырвала клок волос, а другая умудрилась прорваться за шиворот старпому.

Она корябалась под тельняшкой и щипалась.

Пахомыч с проклятьем выдрал ее, шмякнул об камень и растоптал.

Иксы и игреки отрывались с трудом, их приходилось срубать корабельными топорами, но все-таки мы набрали целую тачку этих латинских знаков.

Впрочем совсем недолго мы так баловались и прохлаждались с иксами и запятыми. Ненавязчивый, но все нарастающий гром и топот послышались вдали.

— Скорее в вельбот! — крикнул капитан. — К черту лишние запятые! Бросайте их! Бежим! Бежим! Это — Уникорн!

Немыслимый глухой рев послышался за скалами, и мы увидели вдруг острую пику. Она вылезала из-за скалы и нарастала, нарастала, постепенно утолщаясь.

— Черт подери, — кричал капитан. — Я не думал, что он еще жив! Капитан Ктесс видел его в пятом веке до нашей эры! А сейчас эра-то новая!

— Не знаю, чего уж в ней такого нового, — ворчал лоцман, обгладывая игрек.

— Навались! Навались! — командовал Суер. — Левая — загребай! Правая — табань! Подальше от берега, а то он достанет нас! Достанет!

Матросы наваливались изо всех сил, а пика, толстенная, как сосновое бревно, и острая, как сапожное шило, все вываливала из-за скалы.

Наконец, дьявольский вывал прекратился, и мы увидели, что это не пика, а огромный рог, приделанный ко лбу мускулистого существа с бедрами оленя, хребтиной буйвола, холкой харрабанды, ребрами зебры, жабрами жаббры, умбрами кобры и шкундрами шоколандры. У него были густые вепри, ноздри и брежни.

— Это он! — кричал капитан.

— Это — Уникорн! О боже правый! Какой у него страшный корн! Какой рог! Какой церос!

Да, друзья, это был Уникорн, или так называемый, Моноцерос, которого русские подполковники чаще всего называют Единорогом.

Разъяренный отсутствием многих запятых, он подскакал к берегу и стал тыкать своим рогом в наш хорошо осмоленный вельбот.

Слава Создателю, что мы успели уже далеко отвалить от берега, и страшный бивень полосовал нейтральные воды, подкидывая в воздух акул и осьминогов.

 

Глава двадцать пятая

Дротики и кортики

— Да, это — единственный выход, — говорил сэр Суер-Выер, расхаживал по палубе взад и вперед, — единственный.

Мы никак не могли понять, что творится с нашим капитаном, и жарили свои запятые.

Их, оказывается, очень даже легко жарить.

Получается вкуснее, чем грибы.

Только масло нужно особое. Мы жарили на масле, которого накачали на острове масляных пчел. Тамошние пчелы откладывают в соты первоклассное подсолнечное масло. Забавно, что подсолнухи на острове не растут, и пчелы собирают масло прямо с облаков. Правда, с особых облаков, с тех, что называются — кумулюсы.

А боцман Чугайло от этих жареных запятых вообще с ума посходил.

У него как-то в голове не укладывалось, что знаки препинания можно жарить. А когда уложилось, он нанизал запятых, как шашлык, на шампур, натолок иксов и игреков.

— А это, — говорит, — у меня будет сухой соус. Развел мангал и стал прокаливать запятые. Вонь стояла ужасная, а боцман ел, обливаясь потом. Кошмарный, скажу вам, тип был наш боцман Чугайло.

— Да! Это — единственный выход! — окончательно и твердо произнес Суер-Выер, стукнул кулаком по бочке с порохом и подошел к каюте мадам Френкель.

— Мадам! — сдержанно сказал он в закрытое дверью пространство. — Поверьте, это — единственный выход!

— Не знаю ничего, не желаю, — послышалось за дверью.

— Мадам! Вы мне обещали! Дело в том, что мы находимся неподалеку от острова Уникорн.

— Неужели уже?

— Увы.

И капитан отошел от каюты.

На следующее утро самые дюжие матросы выстроились у дверей каюты мадам Френкель.

Дверь приоткрылась, и на пороге явилась мадам, абсолютно закутанная в свое одеяло. Мне показалось, что одеяло даже не одно, потому что виднелись еще какие-то квадраты и полосочки, но в точности я не ручаюсь. Возможно, и одно, но высочайшего класса закутки.

Самой же мадам видно никак не было. Только прядеклок ражих волос торчал из конвертика, венчающего это стеганое сооружение.

Взвалив мадам на плечи, матросы понесли ее к вельботу и опустили на талях в это просторное судно. За нею попрыгали и мы с капитаном.

Капитан приказал нам захватить с собою разное холодное оружие, и мы взяли, в основном, дротики и кортики.

— Зачем нам все это? — расспрашивал лоцман Кацман, неуверенно размахивая дротиком.

— Уникорна колоть, — сдержанно ответил Суер.

— Сэр! — удивленно сказал лоцман, открывая рот наподобие буквы «Э». — Сэ-э-эр! Зачем нам его колоть?

— Чтоб добыть его рог, — пояснял капитан. — Рог Уникорна — это ценный товар. Мы после продадим его на рынке возле пролива Маточкин Шар.

— Да! Да! — заорали мы с Пахомычем. — Продадим рог у пролива!

— Но зачем же нам мадам Френкель, господа?

— Это приманка, лоцман. Понимаете? Бешеного Уникорна можно успокоить только видом прекрасной и молодой женщины.

— Да так ли уж она молода и прекрасна? — спрашивал надоедливый лоцман.

Тут из одеяла высунулась рука, обнаженная до плечь, влепила лоцману пощечину и снова вкуталась в свое одеяло.

Добравшись до берега, мы возложили мадам Френкель на бледную скалу галапагосского порфира, напоминающую ложе Амфитриты.

— Здесь, мадам, и будете разворачиваться, — сказал капитан.

— Все должно быть по плану. Как только услышите топот копыт — сразу начинайте разворачиваться... В укрытие, друзья! Готовьте дротики и кортики!

Мы нырнули в укрытие, которое состояло из беспорядочно наваленных обломков иксов и игреков, и Пахомыч сразу начал точить свой дротик.

Точил он его обломком икса, визг и скрежет раздавались ужасные.

— Прекратить точить дротик! — приказал капитан. В этот момент и послышался чудовищный топот.

 

Глава двадцать шестая

Рог Уникорна

— Разворачивайтесь! — крикнул Суер. — Мадам, раскутывайтесь скорей!

Мадам мешкала.

Развернуть одеяло после многомесячной закутки сразу никак не удавалось.

Топот все нарастал, нарастал.

Из-за скалы показался острый витой и спиральный рог Уникорна.

Мадам, чертыхаясь, дергала одеяло взад-вперед, но вылезти из него никак не могла.

— Надо было самим ее раскутать! — шептал, дрожа, лоцман. — Эх, кэп, погибнем ни за грош из-за одеяла.

Яростный Уникорн выскочил из-за скалы и первым делом, конечно, заметил нас в укрытии. Эти чертовы иксы и игреки ни черта нас не скрывали. То оттуда, то отсюда торчали наши уши и ботинки.

Дьявольский блеск вспыхнул в глазах единорогого чудовища. Топающим шагом он направился к нам, совершенно не замечая, что на скале бьется в одеяле наша пресловутая мадам.

Тут из укрытия выскочил лоцман Кацман и, подпрыгивая, бросился к вельботу.

Уникорн взревел.

— Дрянь! — крикнул Кацман и метнул в чудовище свой дрожащий дротик.

Дротик в Моноцероса, конечно, не попал. Он подлетел к мадам Френкель и стал как-то необъяснимо копаться в ее одеяле.

От этих копаний одеяло внезапно развернулось, и мадам предстала перед островом обнаженная, как свеча.

Дротик отвалился.

Мы обмерли за своими иксами, а Уникорн с проклятьями размахивая рогом носился за лоцманом по песчаному берегу океана. Лоцман увертывался, как сверчок.

Уникорн сопел. Он совершенно не замечал нашей мадам Френкель, которая заманчиво поворачивалась из стороны в сторону. Понимая, что ее красота пропадает даром, мадам крикнула:

— У-ни-коорн!

Страстно прозвучало в ее устах это суховатое слово и особенно гортанно и обещающе «ко-орн».

Зверь туповато потряс башкой, проверяя не ослышался ли и тут увидел мадам.

Это зрелище совершенно потрясло его. Он мелко заблеял, засеменил ресницами, завертел флюгером хвоста.

Мадам неожиданно зевнула, потянулась и вообще отвернулась в сторону. Она показывала свою фигуру то оттедова, то отседова, делала ручки над головой и хохотала, виляя бедром.

Уникорн буквально разинул пасть. Ничтожно сопя, направился он к мадам Френкель и, не доходя двух шагов, рухнул перед нею на колени.

— У-ни-коорн, — шептала мадам, — иди сюда, не бойся.

Подползя к мадам Френкель, бедняга Уникорн засунул рог свой меж ее грудей и успокоился.

Он блаженно блеял и нервно дрожал.

Мадам щекотала его за ухом.

— Все! — сказал Суер. — Теперь он готов. Пошли его колоть!

 

Глава двадцать седьмая

Отрубание и колка Уникорна

И мы пошли колоть Уникорна, размахивая своими дротиками и кортиками. Несмотря на дрожь, которую мы производили, Единорог ничего не слышал, намертво пораженный красотой мадам Френкель.

— Черт возьми! — говорил многоопытный Пахомыч. — Я и не думал, что у нас на борту имеется такая красота!

И здесь, уважаемый читатель, не дойдя еще до описания колки Уникорна, я должен описать красоту обнаженной мадам Френкель.

Ну, скажем, пятки. Розовые пятки, круглые и тугие, как апельсины, плавно переходящие в икры, тоже тугие, хотя и не такие розовые, но набитые икрой, как рыбьи самки. И колени были розовые, как апельсины, и апельсиновость колен вызывала жажду и любовь к цитрусовым, которые прежде я не очень-то привечал.

Ну а дальше, по направлению кверху, возвышался так называемый черный треугольник, который отрицал возможность сравнения с апельсином, но не уничтожал возникшей внезапно любви к цитрусовым.

Этот убийственный треугольник нуждался бы в более тщательном сравнении и по форме, и по содержанию, но я, пораженный редчайшими углами, шептал про себя:

— Тубероза... тубероза...

Над этой зверобойной туберозой покоился живот, полный вариаций округлого, элегантно подчеркнутый выстрелом пупка. Он манил, звал, притягивал и, в конце концов, ждал.

То же, что находилось над животом, я бы даже как-то постеснялся назвать грудями.

Я бы назвал это взрывами смысла, ретортами безумия.

Они разбегались в стороны, как галактики, в то же время собирая в единое целое тебя, как личность.

Между этими галактиками торчал, как в тумане, кривой рог Уникорна.

Капитан схватил Уникорна за рог и стал отрывать его от мадам Френкель. Бедняга Уникорн упирался изо всех сил, дорвавшись до красоты.

— Колите его дротиками, оралы! — кричал Суер.

В этой нервозной обстановке капитан комкал слова, называя нас вместо орлов оралами. Но мы, действительно, менее были орлами и более — оралами.

Дротики наши не втыкались в монстра. Пахомыч ругал механика Семенова, который перезатупил их, пользуясь дротиками вместо отверток и ковырялок в разных патрубках машинного отделения. Мы переломали все дротики и кортики, но оторвать однорогое чудовище от взрывов смысла, то есть от грудей нашей достопочтенной мадам, никак не удавалось.

— Он заходит все дальше, — тревожно шептала мадам, — Капитан, мы так не договаривались.

Уникорн и вправду, что называется — дорвался. И его, в сущности, можно было понять.

— Понять-то мы его понимаем, — задумчиво говорил капитан. — Но и отрывать как-то придется.

— Выход есть, — сказал Пахомыч. — Но очень сложный. Надо привязать его на буксирный канат и рвануть, как следует.

— Чем же рвануть, старпом? — спросил Кацман.

— Как это чем? «Лавром»!

Решение было принято, но разгорелись жаркие споры, за какое именно место надо вязать Уникорна буксирным, канатом.

— За рог! За его дивный рог! — орал лоцман.

Но тут резко воспротивилась наша покладистая, в сущности, мадам.

— От ваших буксирных канатов воняет дегтем, — говорила она. — Попрошу вязать от меня подальше.

Подальше от мадам Френкель оказались только копыта, а самозабвенный зверь так брыкался, что вязать его пришлось за талию.

Талия его была толщиной с коньячную бочку, но мы все-таки обхватили ее канатом, задевая, к сожалению, иногда и пачкая талию мадам Френкель. Дергая своей испачканной талией мадам переругивалась с Пахомычем.

Наконец, мы обвязали Единорога морскими узлами, подняли все паруса, разогнали «Лавра» как следует и рванули изо всех сил.

Как ни странно — это помогло. Медленно-медленно пятясь, Моноцерос отъехал от мадам Френкель.

И тут сэр Суер-Выер подошел к чудовищу и одним взмахом корабельного топора отрубил его дивный рог.

Мадам заплакала.

— Я — предательница, — твердила она, — я — тля.

— Не волнуйтесь, мадам, не волнуйтесь, — успокаивал Суер-Выер, закутывая ее в одеяло. — Рог этот останется с нами на борту. Он будет вечно с вами.

Пока «Лавр» держал Уникорна на привязи, мы кинули рог, тяжелый, как многодубовое бревно, в свой вельбот, сами попрыгали вслед за рогом и быстро довеслались до фрегата.

Как только мы перерубили буксирный канат, Уникорн принялся бессмысленно скакать по пляжу. От легкости у него кружилась голова, и он падал порой на колени.

Больно было видеть, горько наблюдать эту картину, и мы с Пахомычем невольно отвернулись.

— Ничего, ничего, — успокаивал нас капитан. — У него новый рог отрастет. Таков закон произрастаний.

И, действительно, не успели мы толком отчалить и сняться с буев, у нашего обезроженного друга стал появляться новый рог.

Вначале маленький и невзрачный, он все удлинялся, удлинялся, и самое неприятное заключалось в том, что направлялся он в сторону «Лавра».

— Черт возьми! — сказал Суер. — Он растет со скоростью большей, чем наше движение.

А рог рос и рос и уже мчался на наш корабль с дьявольской стремительностью и силой.

— Он прошибет нашу ватерлинию! — орал Пахомыч. — Поднять паруса! Румпель под ветер! Шевелитесь, бесенята!

— Отставить, — сказал Суер. — Придется, видимо, бодаться с ним всеми нашими мачтами.

Устрашительный рог дорос тем временем до нашего фрегата и завис над палубой, беспокойно оглядываясь.

Матрос Вампиров подвесил на него гирлянду сарделек, но рог недовольно стряхнул их. Он явно искал чего-то другого.

— Мадам Френкелью не насытился, — сказал Пахомыч. Тут снова мы вывели нашу несчастную мадам, развернули ее, и грандиозный новейший рог удовлетворенно хмыкнул, улегся между реторт безумия и успокоился.

Это была, поверьте, редкая картина, и мы очень удивлялись, как рог, произрастающий на носу прибрежного животного, пересекая океан, очутился на грудях с нашего фрегата.

— Это закон чувства, — задумчиво сказал сэр Суер-Выер. — Как порой любопытно наблюдать такие законы в действии... Но — понаблюдали и надо плыть дальше. Бодаться мачтами нам некогда, — поступим просто: закутаем мадам.

Мы закутали мадам, и рог сразу потерял ориентиры.

Разочарованно помыкался он над палубой, попугал адмирала Мордасова и, подцепив-таки гирлянду сарделек, всосался обратно на остров.

А тот первый отрубленный рог мы отполировали, трубили в него по праздникам, призывая команду к бражке, а потом продали за бутылку джина какому-то грузчику из Одессы.

 

Глава двадцать восьмая

Остров Большого Вна

Это был единственный остров, на который сэр Суер-Выер решил не сходить.

— Останусь на борту, — твердил он.

— В чем дело, кэп? — спрашивали мы с лоцманом. — Все-таки это не полагается. Открывать остров без вас как-то неудобно.

— Ничего страшного. Откроете один остров без меня.

— Но нам важно знать причины, — настаивал лоцман. — В чем причина вашего несхода на берег?

— Причины личного порядка, — отвечал Суер. — Не могу. С этого острова пахнет.

Мы принюхались, но никакого запаха не ощутили.

Остров был явно вулканического происхождения.

Посредине возвышался давно, кажется, потухший вулкан. Лава изверглась из него, застыла и окаменела. Она стекала к берегу плавными грядами.

— Возьмите с собою мичмана Хренова, — рекомендовал нам капитан. — Остров унылый и гнусный, может быть, хоть мичман что-нибудь отчебучит.

На берег мы высадились в таком порядке: Пахомыч, лоцман и мичман. Я замыкал шествие, крайне огорченный отсутствием капитана. Кроме того, мне казалось, что, действительно, чем-то пахнет, и я уже ругал себя, что не остался с Суером на борту.

Первым делом мы решили взобраться на вулкан и посмотреть действует он или уже бездействует.

— Кажется, бездействует, — рассуждал я. — Но какой-то запах испускает, значит, немного действует. Чем же это пахнет?

— Да не пахнет ничем, — успокаивал Пахомыч. — А если и пахнет, так это вулканической пемзой, ну той, которой ноги моют. Весьма специфический запах.

— А по-моему, старпом, пахнет чем-то более тонким, — спорил с ним лоцман.

Мичман Хренов вроде бы и не чувствовал никаких запахов. Ничего пока не отчебучивая, он дышал полной грудью, довольный, что его списали на берег.

Так мы продвигались по направлению к вулкану, медленно поднимаясь на его отроги. Удивляло отсутствие чего-нибудь живого, хоть бы птичка какая или травинка — лава, лава, лава.

Отчебучил неожиданно лоцман.

— У меня что-то с животом, — сказал вдруг он. — Бурчит что-то. Это, наверно, акулья кулебяка! Наш кок Кашкин, пожалуй, ее не дожарил. Не могу больше, братцы!

И лоцман вдруг скинул шаровары и стремительно присел. Этот жест лоцмана послужил неминуемым сигналом. Мы все сразу вдруг почувствовали неправильность акульей кулебяки.

Пахомыч крепился, а мы с мичманом, ругая кока Кашкина, решили немедленно испытать облегчение и присели.

Оправившись чин по чину, мы продолжили восхождение. Вдруг не выдержал Пахомыч. И этот мощный дуб внезапно рухнул, то есть повторил наши поступки.

С ним за компанию присел и лоцман.

Мы с мичманом подержались минутки две и, ругая Кашкина, вторично испытали облегчение, за нами вскорости лоцман и снова Пахомыч.

Это было какое-то чудовищное действие акульей кулебяки. Мы продолжали восхождение, но уже приседали через каждые пять шагов по очереди. В единицу времени из всех четверых, движущихся к вулкану, был по крайней мере один приседающий.

— Боже мой, — сказал вдруг лоцман, — я все понял! Все это вокруг нас — это вовсе не вулканическая лава.

— А что же это? — воскликнули мы, смутно догадываясь.

— Это — вно!

— Не может быть! — сказал мичман. — Откуда вно? Ведь здесь же нету ни одного человека. Откуда взяться вну?

И тут в недрах острова послышались какие-то взрывы и толчки. Что-то заклекотало, забурчало, забулькало.

— Назад! Назад! — закричал старпом. — Скорее в шлюпку!

В его голосе прозвучал такой неподдельный ужас, что мы кинулись к берегу.

Остров затряссся. Оглушительный взрыв раздался на вершине вулкана и из кратера вырвалось облако удушливого газа.

— Боже мой! Боже! — орал мичман, полуоглядываясь. — Обратите внимание на форму вулкана! Это же каменная задница!

— Жопа есть жопа, — нервно соглашался лоцман.

Мы бежали к шлюпке, а вулкан действовал уже вовсю. Лава, если это было можно так назвать, перла из жерла потоками. Она нагоняла нас, нагоняла.

Первым увяз мичман, за ним лоцман.

Только мы с Пахомычем успели вспрыгнуть в шлюпку. Лоцман и мичман прочно увязли во вне.

— Внодышащий вулкан! Внодышащий вулкан! — орал лоцман, изобретая новый географический термин, — Сэр старпом, не покидайте нас, а то мы утопнем во вне! Стар-пом-сэр! Стар-пом-сэр! Стар-сэр-пом!

Мичман Хренов, к удивлению, молчал и отбрыкивался от вна меланхолически.

— Бывали мы и во вне, — бурчал он. — И не раз еще будем, так что чем-чем, а уж вном нас не удивишь Кстати мне кажется, что это уже не совсем чистое вно, состав его как-то переменился. Господин старпом, бросьте мне пожалуйста черпак.

Пахомыч бросил ему черпак, которым мы откачивали воду со дна шлюпки, мичман черпанул вна и стал его внимательно изучать в монокль. Только тут мы заметили, что так называемая внолава заблистала под пасмурным небом, тяжело, желто и металлически.

— Это уже не вно, — сказал Хренов. — Это золото. Киньте мне корзинку.

И, действительно, золото, черт побери, золото перло из жерла, сдобренное правда невероятнейшим запахом.

— Это не золото, — сказал Пахомыч. — Это — золотое вно.

Он кинул мичману корзину, и мичман, зажимая нос, набрал полную корзину золотого вна.

Потом, уже на борту он вручил эту корзину нашему капитану.

— Похоже на золото, сэр, — сказал он. — Большая редкость, думаю, что дорого стоит.

— Отчего же такая вонь?

— Думается, что это все-таки не совсем золото, а скорей золотое вно, — сказал мичман, — но я знаю в Москве пару банков, в которых особое чутье на золото. Они затыкают нос, сэр, поверьте, заткнут и на этот раз.

— Вно есть вно, — сказал Суер. — Даже и золотое, — и он одним ударом капитанского сапога вышиб за борт корзину с золотым вном.

Корзина, конечно, не затонула и до сих пор болтается где-то на волнах Великого океана.

Глава двадцать девятая

Кроки и кошаса

Открывая наши острова, мы, конечно, заносили их на карту. Это ответственнейшее дело поручено было мичману Хренову. Обычно после открывания очередного острова в кают-компании собиралась сверхсекретная группа, в которую, кроме меня и капитана, входили старпом и лоцман.

Под рюмочку кошасы мы придумывали название очередному острову, а после вместе с широтами и долготами выдавали это все мичману. Полагалась ему и рюмочка кошасы.

Взяв кошасу под мышку, мичман, хмыкая, уходил куда-то к себе и заносил все на карту. Карту эту он почему-то называл «кроки».

— Сейчас занесу на кроки, — говорил он обычно, помахивая кошасой.

И вот, что бывало не скажешь мичману, дрова пилить или картошку чистить, он всегда отнекивался:

— Кроки, кроки, у меня кроки.

Когда он не появлялся в кают-компании на наших вечерних приемах корвалолу, мы оправдывали его:

— Кроки! Хренов делает кроки!

Как же, собственно, он их делает, толком никто не проверял.

Однажды въедливый Кацман предложил все-таки эти кроки осмотреть. Мы заманили мичмана кошасой и предложили предъявить кроки.

Боже мой, что же это были за кроки! Я таких крок никогда не видывал: грязные, облитые какао, прожженные пеплом сигар.

Кроме того, все острова по виду у него напоминали овал. Огурчик побольше, огурчик поменьше, то банан, а то баклажан. Мы, конечно, бывали на таких баклажановых островах, но встречались и треугольные груши и квадратный картофель, я уж не говорю о более сложных формах, вроде кружки пива.

Мы отругали мичмана и перерисовали все острова собственноручно. Установили окончательные официальные названия всех островов и определили их формы. Вот краткий перечень:

1. Остров шампиньонов — формою похож на велосипед.

2. Остров Валерьян Борисычей — формы кривого карандаша.

3. Остров сухой груши — яйцеобразный с деревом посредине.

4. Остров неподдельного счастья — напоминает Италию без Сицилии, сапогом кверху.

5. Остров печального пилигримма — определенной формы не имеет, более всего склоняясь очертаниями к скульптуре «Рабочий и колхозница».

6. Остров теплых щенков — по форме напоминает двух кабанчиков вокабул, соединенных между собой хвостами.

7. Остров заброшенных мишеней — в форме офицера.

8. Остров Уникорн — по форме напоминает ланиты Хариты.

9. Остров большого вна — золотое руно с вулканическим задом.

Пожурив мичмана, капитан выдал ему новые кроки с приложением небольшого количества кошасы. А мичман снова все перепутал: кроки выпил, а на кошасе стал красками рисовать.

 

Глава тридцатая

Остров пониженной гениальности

Этот непознанный остров, это причудливое изобретение природы вначале просто-напросто никто не заметил.

Дело в том, что он лежал — ниже уровня океана.

И значительно! Метра на четыре с половиной!

Не знаю уж, каким чудом мы не напоролись на рифы и вообще не ввалились вместе со всем нашим «Лавром Георгиевичем» в бездну этого куска суши.

А волны морские, дотекая до острова, странным образом обходили его стороной, не говоря уж о приливах и отливах.

Мы притормозили «Лавра» на гребне какого-то полудевятого вала, отдали якоря... гм... боцману Чугайле, и он, поиграв с ними, бросил якоря в воду.

К сожалению, боцман промахнулся и один якорек названием «верп» залепил прямо на остров.

Наш верп, прилетевший с неба, вызвал значительный переполох среди жителей. В нижнем белье они выскочили на улицу из своих домиков, в большинстве девятиэтажных с лоджиями, и принялись скакать вокруг якоря. Некоторые решительно хватали верп наш и пытались забросить его на «Лавра».

— Сбросить верп полегче, чем закинуть на борт, — заметил Пахомыч, крайне недовольный боцманом. — Господин Чугайло, вы мне еще ответите за этот якорь.

— Господин старпом, обратно я заброшу его играючи. По якорной цепи боцман легко, как шимпанзе, спустился на остров и только хотел кинуть верп, как туземцы окружили его, схватили и стали, как говорится, бить боцмана в белы груди.

Боцман машинально отвечал им тем же: хватал туземцев и бил их в белы груди.

— Сэр! Сэр! — кричали мы капитану. — Они бьют друг друга в белы груди!

— В сущности, — отвечал Суер, — в сущности некоторые из побиваемых грудей не так уж и белы. Но, конечно, надо выручать боцмана.

— Мне на боцмана наплевать, — говорил Пахомыч. — Главное — верп!

Вслед за капитаном и лоцманом и мы с Пахомычем поползли вниз по якорной цепи выручать верп и боцмана.

Как только мы ступили на сушу, туземцы кинулись на нас.

— Позвольте, — сказал Суер-Выер, — неужели на вас сверху ничего не кидали? Что вы так разъярились?

— Кидали! Кидали! — орали туземцы, потрясая нижним бельем.

— Вечно нас забрасывают всякою дрянью!

— Верп — вещь порядочная, очень изящный якорек, — сказал Суер. — А кто тут у вас за старшого?

Вперед выступил невысокий туземец с подушкой в руках.

— Позвольте представиться, — поклонился ему капитан, — Суер-Выер.

Туземец протянул руку:

— Калий Оротат.

— Боже мой! — сказал Суер. — Неужели Калий? Калий Оротат? Гениальный поэт? Это так?

— Да здесь все поэты, — недовольно поморщился Калий Оротат. — Надоели — сил нет.

— Неужто все пишут? — удивлялся Суер.

— Вовсю, — сказал Калий. — Да вы что, разве не слыхали про нас? Это ведь остров пониженной гениальности. Нас сюда забросили катапультой.

— Всех сразу? Одной катапультой?

— Да нет, разными. Из разных концов планеты. Но в большинстве пишут на русском. Даже вон тот парень по национальности сервант и тот пишет на русском. Эй, сервант, почитай что-нибудь достойным господам.

— Прямо не знаю что и почитать, — сказал сервант, — У меня много философской лирики, цикл верлибров, лимерики, танки, сонеты.

— Почитайте нам что-нибудь из философской лирихи, — предложил лоцман Кацман, склонный пофилософствовать на досуге после мадеры.

Сервант поклонился и поехал:

 

Остров есть на окияне,

А кругом — вода.

Пальмы стройными киями,

Тигры, овода.

Я хочу на остров дальный

Топоров послать,

Палем блеск пирамидальный

Дабы порубать.

Чтоб горели топорами

Яхонты селитр,

Открывая штопорами

Керосину литр.

Чтобы штопором топорить

Окаянный мир,

Чтобы штормом откупорить

Океанный жир!

 

— Ну, это же совсем неплохо! — воскликнул Суер, похлопывая серванта по плечу. — Какая рифма: «тигры: овода»! А как топоры горели!? Мне даже очень понравилось.

— А мне так про керосину литр, — встрял неожиданно Чугайло. — Только не пойму почему керосину. Напишите лучше «самогону литр», будет сильней. И философии больше.

— А мне так очень много философии послышалось в слове «селитра», — сказал лоцман. — И в штопоре такая глубокая, я бы даже сказал, спиральная философия, ведь не только искусство, но и история человека развивается по спирали. Неплохо, очень неплохо.

— Может быть, и неплохо, — скептически прищурился Калий Оротат. — Но разве гениально? А? Не очень гениально, не очень. А если и гениально, то как-то пониженно, вы чувствуете? В этом-то вся загвоздка. Все наши ребята пишут неплохо и даже порой гениально, но... но... как-то пониженно, вот что обидно.

— Перестаньте сокрушаться. Калий, — улыбнулся капитан. — Гениальность, даже и пониженная, все-таки гениальность. Радоваться надо. Почитайте теперь вы, а мы оценим вашу гениальность.

— Извольте слушать, — поклонился поэт.

 

Ты не бойся, но знай:

В этой грустной судьбе

На корявых обкусанных лапах

Приближаются сзади и сбоку к тебе

Зависть, Злоба, Запах.

 

Напряженное сердце держи и молчи,

Но готовься, посматривай в оба.

Зарождаются днем, дозревают в ночи

Зависть, Запах, Злоба.

 

Нержавеющий кольт между тем заряжай,

Но держи под подушкой покамест.

Видишь Запах — по Злобе, не целясь, стреляй,

Попадешь обязательно в Зависть.

 

Не убьешъ, но — стреляй!

Не удушишь — души!

Не горюй и под крышкою гроба.

Поползут по следам твоей грустной души

Зависть, Запах, Злоба.

 

— Бог мой! — сказал Суер, прижимая поэта к груди. — Калий! Это — гениально!

— Вы думаете? — смутился Оротат.

— Чувствую! — воскликнул Суер. — Ведь всегда было «ЗЗЖ», а вы создали три «З». Потрясающе! «Зависть, Злоба, Жадность» — вот о чем писали великие гуманисты, а вы нашли самое емкое «Запах»! Какие пласты мысли, образа, чувства!

— Да-да, — поддержал капитана лоцман Кацман. — Я тоже не очень люблю когда пахнет... да еще неизвестно чем... Гениально, это пахнет гениальностью.

— А не пониженно ли? — жалобно спрашивал поэт.

— Повышенно! — орал Чугайло. — Все хреновина! Повышенно, Колька! Молоток! Не бзди горохом!

— Эх, — вздыхал поэт. — Я понимаю, вы — добрые люди, хотите меня поддержать, но я и сам чувствую... пониженно. Все-таки пониженно. Обидно ужасно. Обидно. А ничего поделать не могу. Что не напишу — вроде бы — гениально, а после чувствую: пониженно, пониженно. Ужасные муки, капитан.

Между прочим, пока Калий читал и жаловался, я заметил, что из толпы туземных поэтов все время то вычленялись, то вчленивались обратно какие-то пятнистые собакоиды, напоминающие гиенопардов.

— Это они, — прошептал вдруг Калий Оротат, хватая за рукав нашего капитана, — Это они три ужасные «Зэ», они постоянно овеществляются, верней, оживотновляются, становятся собакоидами и гиенопардами. Постоянно терзают меня. Вот почему я все время ношу подушку.

Тут первый собакоид — черный с красными и желтыми звездами на боках — бросился к поэту, хотел схватить за горло, но Калий выхватил из-под подушки кольт и расстрелял монстра тремя выстрелами.

Другой псопард — желтый с черными и красными звездами — подкрался к нашему капитану, но боцман схватил верп и одним ударом размозжил плоскую балду с зубами.

Красный гиенопес — с черными и желтыми звездами — подскакал к Пахомычу и, как шприц, впился в чугунную ляжку старпома.

Она оказалась настолько тверда, что морда-игла обломилась, а старпом схватил поганую шавку за хвост и швырнул ее куда-то в полуподвалы.

— Беспокоюсь, сэр, — наклонился старпом к капитану, — как бы в этих местах наша собственная гениальность не понизилась. Не пора ли на «Лавра»?

— Прощайте, Калий! — сказал капитан, обнимая поэта. — И поверьте мне на слово: гениальность, даже пониженная, всегда все-таки лучше повышенной бездарности.

Боцман Чугайло схватил якорь, все мы уцепились за цепь, и боцман вместе с самим собою и с нами метнул верп обратно на «Лавра».

Сверху с гребня полудевятого вала мы бросили прощальный взор свой на Остров пониженной гениальности.

Там, далеко внизу, по улицам и переулкам метался Калий Оротат, а за ним гнались вновь ожившие пятнистые собакоиды.

■

При подготовке текста исправлены незначительные, хотя и довольно многочисленные, опечатки. — Т.М.