Важа ПШАВЕЛА
Корни ● Лес плакал ● Свадьба соек ● Как появились на свет совы
Одряхлевший осел ● Поучительные рассказы старого вруна ● Гриф
Рассказ косулёнка (Рассказ маленькой лани) ● Мышеловка ● Смерть Баграта Захарыча
Гриф
По изданию: Важа-Пшавела. Избранная проза. Тбилиси: Мерани, 1985.
Перевод Ф. Твалтвадзе и В. Орджоникидзе
I
Наступило лето. Зазеленели горы. Только на вершинах еще виднелся снег да внизу, в ущельях, громоздились остатки обвалов. Пастухи угнали стада в горы, на летние пастбища, но там на них обрушилась беда: на скотину напал мор. Овцы и коровы гибли без числа. Люди не успевали свежевать их и снимать с них шкуры. Горные речки окрасились кровью. Падаль валялась на снегу в ущельях, возле стоянок и загонов. Для хищных зверей и птиц настала желанная пора: огромные грифы, орлы, коршуны, вороны без устали носились вокруг. Нажравшись падали, они тяжело опускались на ближайшие скалы. На клювах и крыльях они разносили кровь, пачкая ею горные цветы, кусты калины и рододендроны.
II
Один пресытившийся гриф сидел на выступе скалы. Он громко сопел от тяжести в
зобу, но все еще вращал зоркими зрачками, жадно оглядывая груды падали в ущелье.
— Ха-ха-ха! — хохотнул он лениво. — Вы только послушайте этого глупца, этого жалкого червя! Мне мало его даже на один завтрак, а он туда же — бранит меня, осуждает! Плюньте мне в лицо, братья, если я не перевешу хоть две тысячи таких вот соловьев. Положите нас на весы, и вы увидите. А когда я взлечу в небо да расправлю плечи, меня видать за тысячу верст, а заморыша этого, пока вплотную к нему не подойдешь, вовсе не увидишь. Никто его не видел еще летающим. Говорят, он все в кустах путается да по зарослям лазает и чего-то там трещит, а хвалят все его именно за это. Щебечет он, оказывается, с закрытыми глазами, подремывая на ветке, а сам-то, поди, меньше, чем мой глаз, который никогда не дремлет и готов всюду обнаружить добычу. Все щелкает да щелкает себе и даже не вспомнит про еду, да и при этом, оказывается, поносит меня на всю округу...
— Кар, кар! — донеслось в это время издали, и к грифу не спеша приблизился черный ворон. Он сперва стал заигрывать с надменным грифом, даже шлепнул его крылом, пытаясь поднять со скалы, но не так-то легко было сдвинуть с места это отяжелевшее от обжорства существо. Тогда и ворон опустился на скалу, тут же, поблизости.
— Послушай, ворон! — небрежным тоном обратился к нему гриф. — Что это ты третьего дня рассказывал мне о соловье? Говорил, будто он хорошо поет? И, помнится, ты сам хотел, кажется, обратиться в соловья?! Эх ты, глупый, безмозглый ворон!
— О, я могу повторить тебе все то, что говорил тогда. Я никогда не смогу забыть, как он пел! Слушать его пение — для меня большее счастье, чем даже видеть эти груды трупов.
— Ну, расскажи-ка мне, как все это было? — попросил гриф.
— Прекрасно он пел, прекрасно! Сколько раз я клевал падаль и наедался мясом всяких зверей и птиц, но никогда в жизни я не испытывал такого наслаждения. Когда я слушал пение соловья, сердце у меня забилось. Я сам слышал, как оно колотилось, шумело в груди. Он пел всю ночь не переставая, не отдыхая ни разу. И во всем свете были тогда та роща да он!
— А что ты там делал ночью, в роще? — сердито буркнул гриф.
— До того, как в горах появилась падаль, я спускался за добычей в долину. Что бога гневить, немало доставал я там себе разной пищи. Однажды я поленился лететь обратно в горы и провел ночь в роще на огромном пне. Как раз в ту ночь и услышал я то, что ни разу не приходилось мне слышать за всю жизнь и что я надеюсь услышать еще хотя бы один раз. Может быть, я сегодня же ночью слетаю еще туда, да и есть мне что-то не хочется. Отыщу тот же пень, посижу, послушаю, а утром опять предстану перед вами. Тогда рядом со мной на ветке сидела ворона и, хотя она и была не в духе, все же переводила мне непонятные слова песни. Мне нравился голос, а слов-то я не понимал. А ворона, оказывается, хорошо знает соловьиный язык, и она мне все в точности передала. Знаешь, она ведь и зиму и лето торчит в долине и смогла легко все изучить.
— Что же она перевела тебе, отчего мне не расскажешь? — снова молвил гриф.
— Много чего, всего не пересказать! Я даже и не смог запомнить всего! — отвечал ворон. — Впрочем кое-что я помню. Вот о чем, оказывается, поет соловей:
«Взойдите, распуститесь, красавцы цветы, прелестники, чаровники, ангелы нашей матери-земли. Я сгораю из-за вас, милые вы мои. Без вас мне не надо ни одного дня жизни, вы, только вы вся жизнь моя!
«О лес — венок земли, что распускаешься, блистая листвой и красуясь плодами, будь ты вечно зелен и свободен, чтобы я, бедный певец твой, мог воспевать и славить твою красоту. Пусть грех не осквернит твою чистоту, чтобы не плакать мне горько над тобою, чтобы тоска не сжимала мое сердце!
«И вы, вечно бегущие родники, чистые, прозрачные! Вы, как молоко природы, которое утоляет жажду всех живущих; вы орошаете вянущие и засыхающие растения, чтобы снова ожили они, чтобы подняли выше свои головы. Дорогие мои, не забывайте ни о ком, ни о червячке последнем, ни о козявке — ведь они тоже жаждут жизни. И не иссякайте никогда, звените, бегите по земле. Когда я смотрю на вас, в моем сердце тоже звенит радость, святое чувство и великая любовь ко всему живому поселяются в нем. Бог-вседержитель, благослови родники, благослови цветы, снизошли благодать на лес!
«О солнце, утешение всего живущего, согрей всех и порадуй своими благодатными лучами, но не сжигай, не иссушай творения природы и создания рук человеческих.
«А ты, небесный ветерок, приди на помощь солнцу, и вместе, слившись воедино, сейте добро на земле!
«Силы природы, собирайтесь все ко мне, внемлите моей мольбе: вот деревни, вот хижины, и в них плачут сироты, несчастные и обездоленные. Придите к ним на помощь, чтобы плачущий улыбнулся, голодный насытился. Слава силе вашей и благости!.. Ах, сколько несчастных стонет, сколько плачет, и слезы эти душат меня, отравляют мне жизнь.
«Сколько слез льют пастухи, а их труд и пищу пожирают грифы и вороны, гадкие, злые птицы, питающиеся слезами людскими и хохочущие над могилами. Потрясает меня и отравляет ядом одна мысль о них...» и так далее и так далее.
— Что ты сказал? Он говорил о грифах и воронах! гоозно гаркнул гриф. — Как же, пусть хвалится! Грифы и вороны как раз сродни ему, так же щебечут и не берут от этой жизни всех радостей! Какое проклятие нашло на тебя, почему ты сразу же не подскочил к нему и не размозжил голову этому подлецу?! Будь я там, разве я позволил бы ему говорить обо мне такие гадости! Да я бы скорее подавился собственной жизнью, но уж растерзал бы его тут же на куски.
— Если бы он все это говорил простыми словами, и я бы, разумеется, поступил так же, но ведь он произносил все так красиво, изящно, что я онемел, когти мои точно приросли к ветке, на которой я сидел, а клюв и вовсе одеревенел. Он подчинил меня себе полностью. И я уверен, что ты на моем месте тоже не издал бы ни звука. Какое там разорвать на куски, когда я собираюсь и сегодня вечером полететь туда, чтобы еще раз послушать его пение, и если ты хочешь, полетим вместе. Изволь, ты сможешь сам выместить на нем свою злобу, его легко убить, легко и поймать. Он всегда поет с закрытыми глазами. Утром я разглядел его: прикрыл глаза и тоскливо причитает.
— Я полечу с тобой, — сказал гриф, — и ты посмотришь, как я расправлюсь с ним.
— Посмотрим! Следуй за мной. Значит, полетели? — сказал ворон, каркнул и поднялся. Взмахнул крыльями и гриф, и они оба двинулись в путь.
III
Сгустились сумерки, когда на толстый пень в роще опустились гриф и ворон. Они деловито устроились на нем и с независимым видом сложили крылья.
Совсем уже стемнело. Ворон, тревожно вытянув шею вперед, с нетерпением ожидал, когда раздадутся звуки соловьиной песни. Гриф же безобразно свесил зоб, сжал клюв, взъерошил перья и развалился, как белый мешок, на сухом толстом суке пня.
— Почему он не начинает петь, куда провалился этот проклятый урод? — нетерпеливо буркнул наконец гриф.
— Покричи ты, может, он отзовется.
— Потерпи немного, потерпи, — уговаривал его ворон, — до него не дойдет мой крик, и потом, как знать, будет ли он петь по принуждению?!
Прошло еще немного времени, и вдруг откуда-то донесся легкий стон.
— Вот, вот, он начинает, начинает! — обрадованно шепнул ворон. — Ты слушай, слушай внимательно, это он поет. Вот и начал. Увидим теперь, как ты отомстишь ему!
За стоном последовали трели, сначала совсем тихие, тихие, раздумчивые, и наконец божественный голос окреп.
Гриф поднял голову и раскрыл глаза. Поежился. Близилась полночь. Соловей продолжал петь, а гриф охал, охал и приговаривал:
— Да, он и впрямь терзает сердце, ворон!
Рассвело. Тьма слилась со светом. Ворон взглянул на грифа и увидел, как на его гноящихся глазах повисли две слезы. Он сидел, мрачно задумавшись.
— Ну, что же, дяденька, что же ты не убил его? Застыл чего-то, молчишь? — задорно сказал ворон.
— Я совсем забылся, меня увлекли мои мысли. Мне что-то не хочется делать то, о чем я раньше говорил тебе.
— Я же говорил тебе, что ты ничего не посмеешь с ним сделать. Помнишь?
— Как же, помню, и ты, видать, не врал, — вздыхая произнес гриф.
А к полудню ворон и гриф уже находились в глубоком ущелье и, сидя рядом, жадно раздирали падаль.
1896
■
