Важа ПШАВЕЛА
Корни ● Лес плакал ● Свадьба соек ● Как появились на свет совы
Одряхлевший осел ● Поучительные рассказы старого вруна ● Гриф
Рассказ косулёнка (Рассказ маленькой лани) ● Мышеловка ● Смерть Баграта Захарыча
Поучительные рассказы старого вруна
По изданию: Важа-Пшавела. Избранная проза. Тбилиси: Мерани, 1985.
Перевод Е. Гогоберидзе
Одет он в козий кожух, на голове остроконечная лохматая шапка, тоже из козьей
шкуры; лицо угрюмое, он никогда не смеется. Было у него всего несколько овец и
коз, и он сам гонял их на пастбище.
— Дети, дети, деточки мои! — бормотал он про себя, приближаясь к нам. — А какое мне дело до твоих детей? Не отпущу, останешься со мной. Нет, ни за что, не волнуйся зря, длинноухий.
Нас было на лугу несколько мальчиков, мы играли, — и все-таки отчетливо слышали все, что приговаривал на ходу Цихела.
— Ты на кого сердишься, дяденька? — спросили мы его.
— На кого? — Он обернулся с таким видом, как будто только сейчас нас заметил. — А-а, и вы тут, ребята? Дожил до восьмидесяти лет, и никто никогда в жизни не огорчал меня так, как он: все пристает — отпусти да отпусти! — сказал Цихела и прилег на траву.
— Кто? О ком ты? — спрашивали мы, заинтересовавшись еще больше.
— Да так, невелика птица! Заяц меня рассердил! — пояснил Цихела и нахмурился еще больше.
— Какой заяц? Откуда ты его взял? — закидали мы его вопросами.
— В поле недавно наткнулся. Сидит затаив дыхание, а как увидел меня, прилип от страха к земле, распластался, как лепешка. Рассчитывал, видно, что не замечу, — а я все-таки не до того одряхлел, чтобы не отличить траву от земли и камень от зайца. Схватил его, а он как взвизгнет, как забьется, хотел вырваться из рук, — да не тут-то было... Принес я зайца домой, он и теперь у меня. Вы только никому не говорите. А сейчас он просит-молит: «Отпусти, говорит, пусть падут на меня твои беды! Ради сироток моих — ждут не дождутся, когда ворочусь...» Вчера вечером сидит, поджав лапки, у самого очага и горько причитает:
Где вы, мои детки,
Мои милые, мои хорошие,
Мои пухленькие крошки?
Горе вашей матери,
Не видит она вас,
Длинноушек-несмышленышей!
Все молочка просите,
На дорогу глядите:
Не донесется ли до вас мой голос?..
Кружит над вами коршун.
Как бы не поймал вас,
Лишусь я тогда обоих моих детушек.
— Бедненькая зайчиха! До чего ее жалко! — закричали мы почти в один голос.
— Так стихами и причитает, а я все не решаюсь отпустить, пускай лучше у меня сидит. А вы как посоветуете? — обратился к нам с вопросом Цихела. — Что скажете? Отпустить зайчиху или откормить да зарезать?
— Нет, нет, не надо! Жалко резать! Подари ее мне! — попросил один из мальчиков.
Остальные молча переглядывались. Все мы жалели зайчиху, жалели и ее осиротевших зайчат, — и все же никому не хотелось, чтобы Цихела отпустил ее на волю.
— Покажи зайчиху, дяденька. Посмотрим на нее, тогда и посоветуем, как быть, —— решили мы.
— Хорошо, прекрасно, — отозвался Цихела. — Да разве у меня дома одна только зайчиха? Есть еще и куропатка, она тоже вроде как зайчиха пристает: отпусти да отпусти. «Повидать бы мне своих птенцов — почем знать, может перетаскал их уже кобчик! Где, о где они теперь плачут и пищат?» Не могу я отпустить их. Пропадать мне, что ли? Если бы вы даже и посоветовали, ни за что не отпущу! А потому, что эти разбойники все тайком удрать норовят. Вчера ночью прислушался, и знаете, о чем они толковали? «Я раздолблю клювом веревку, — сказала куропатка зайчихе, — освобожу тебя, а ты скинь лапками мешковину с моей корзины — и давай бог ноги!» Счастье, что удалось подслушать, как они сговариваются, наверняка бы улепетнули!.. Вскочил я с постели и вот как распорядился: зайчиху посадил на цепь, а корзинку с птицей переплел сверху так, что и мухе не пролезть! То-то же! О, они еще не знают, каков я! Конечно, будь со мной моя али, я бы обеих отпустил на волю, — да эх, ее уже нет! Рассердилась и бросила меня моя милая приемная дочка... — Цихела утер слезы.
При слове «али» мы навострили уши: то, как Цихела говорил о своей али, уж очень отличалось от всего, что мы слышали о ней дома от родителей. Мы просили, умоляли его рассказать нам историю али. И старик начал...
— Был я когда-то знаменитым охотником. Зверья перебил — медведей, кабанов, оленей, туров, волков, шакалов, серн — больше, чем у меня волос на голове. Как-то за одну только зиму я убил сто волков. Все удивлялись и были поражены. Многим бы хотелось бить волков, да не выходило. А почему? Потому что не хватало уменья и ловкости. Какой-нибудь глупый новичок-пастух увидит, что волк подобрался к стаду, и давай кричать, звать на помощь, натравливать на него собак. Волк и уйдет. А я слова не пророню, жду, пока не схватит овцу, а как схватит — тут ему и конец! Вскину ружье, подкрадусь вплотную, а волк глаз не отводит от добычи, некогда ему меня разглядывать. Вдруг — джах! — и он мертвый валится на землю.
Собрался я как-то на охоту. Попался мне олень, я выстрелил — ранил его, но олень ушел. Я за ним... и вдруг во время погони напоролся на медведя. Он заворчал, встал на дыбы и — на меня! Я не потерялся, встретил, как подобает храбрецу, всадил ему пулю прямо в сердце. Медведь взревел, — а был он огромнющий, — страшно так взревел, приподнялся — и снова упал, круша все вокруг лапами, вгрызаясь зубами. Мы едва-едва дотащили вдвоем его шкуру, а когда я разложил ее, она прикрыла всю кровлю моего дома. Только это было потом...
Так вот, бросил я медведя — не убежит ведь, и снова погнался за оленем.
Прошел с десяток верст, гляжу — а передо мною на этот раз кабан, да еще такой большущий кабан! На добрую пядь торчат клыки, горят, словно свет в темную ночь! Он яростно оскалил пасть, разбрасывая вокруг комья пены величиною с кулак. Да не так-то легко меня испугать! Я стоял недвижим, как скала, хоть и знал, что одной пулей его не убить и не миновать мне отчаянной схватки. Надеялся только на кинжал: уж не в первый раз спасал он, благословенный, меня от гибели. Однажды медведь чуть было не сбросил меня в пропасть, но я полоснул его кинжалом по шее и начисто, словно курице, отхватил голову.
Выстрелил я в кабана, ранил, а он стремглав помчался ко мне, ну, словно камень из пращи! Я выхватил кинжал из ножен, приготовился... Кабан был совсем рядом, он уже наклонил набок голову, чтобы пронзить меня клыком, но в это самое мгновение я одним ударом отрубил ему обе челюсти вместе с клыками. Хватил раз, хватил другой — по голове, по хребту и наконец прикончил.
Оставив кабана на месте, я снова погнался за оленем и с превеликим трудом настиг его.
Тем временем стемнело. Черные тучи заволокли небо, полил дождь как из ведра. Кое-как удалось мне снять с оленя шкуру. Идти домой я был уже не в силах. Тут же поблизости я увидел между скал пещеру и укрылся в ней. Развел огонь, стал жарить шашлык: я очень проголодался. И только принялся за еду, как вдруг донесся до меня чей-то стон и плач.
Правду сказать, я не робкого десятка, но на этот раз вздрогнул — и, уж, конечно, не потому, что страшился пули или кинжала, — о нет! И сам не пойму, почему испугался. Все же взял себя в руки: выбрался из пещеры и прислушался.
«О горе, горе мне несчастной, что со мною будет?» — причитал кто-то неподалеку человечьим голосом.
Я сжал рукоятку кинжала, пошел на голос. И что же вижу? Сидит под буком, плачет-заливается крошечная девочка. На вид ей можно дать годика три; платье на ней из цветов и листьев, да такое чудесное, что вряд ли кто видел краше на свете. И были у нее длинные, до пят, золотистые волосы; как звезда, светились огромные синие глаза.
Я сейчас же догадался, что это али. Конечно, али! Увел ее в пещеру, обогрел, накормил.
— Будь мне отцом, а я тебе буду дочкой, — сказала она и поведала все, что с нею случилось. — Прогнали меня от себя али, потому что они творили много всякого зла, а я им мешала. Отныне, — сказала она, — буду жить у тебя и, знай, принесу тебе счастье.
Что я мог ей сказать? Я только возблагодарил бога, так как слышал, что, стоит человеку, забыв вражду, помириться с али, — и его ждет самая завидная участь.
Я взял али к себе. И вот разбогател. Да так разбогател, что стада мои обременяли землю и огромные кувшины в моем погребе были до краев полны золота и серебра.
Уже на следующий день моя приемная дочка показала себя.
— Отец мой нареченный, — сказала она, — хочешь посмотреть волшебные картины?
— Отчего не посмотреть, — говорю, — покажи!
И что же я увидел?!
Али вдруг куда-то исчезла, а передо мною, за порогом, тут же в нашем дворе, раскинулся чудесный сад. И каких только плодов не было в этом саду: яблоки, груши, персики, черешни, вишни; всюду разбросаны были беседки, рдели гроздья винограда, да такие большие, что и одной не поднять человеку.
Некоторые деревья еще цвели, на других уже созрели плоды. В саду порхали и пели всевозможные птахи, прыгали и резвились серны.
Я глядел, широко раскрыв глаза, и радовался, что нежданно-негаданно достался мне такой чудесный сад. Мне хотелось любоваться им еще и еще, хотелось насладиться его красотой... Но вдруг все исчезло, и передо мною встала другая картина: огромный луг, а на лугу пасутся тучные стада овец. Их гнали сотни две пастухов, а впереди стада — я на сером скакуне, весь в золоте и серебре: шашка, кинжал, ружье, пистолет, удила, седло, стремена — все было разукрашено серебром и золотом.
Встречные снимали шапки и оказывали мне почести, достойные только царя.
Впереди, немного поодаль, я увидел огромный дворец, столбы и стены у него были вызолочены. Подъехал я прямо к этому дворцу, навстречу выбежали слуги, человек двадцать; они суетились, не зная, как и чем мне услужить.
Вошел я в дом, и тут меня встретили разные там вельможи и везиры, подхватили меня на руки и, усадив на царскую тахту, кланялись низко, ожидая приказаний.
— Великий наш царь, что тебе угодно повелеть?
— Вот что мне угодно повелеть, — промолвил я грозно. — Накройте быстренько стол и подайте побольше вина и араки. Да еще хинкали, хинкали, сварите! Живее! — распорядился я; и они покорно кинулись исполнять приказание.
Я устроил пир, пил и распевал песни. Пришли музыканты, играли всякую музыку. Я глотал сочное хинкали одно за другим и запивал араки. Я был царем, настоящим царем.
После трех чаш цинцанакари — эх, как перед богом, люблю его очень! — я, признаться, немного захмелел, и захотелось мне спать. Постелили мне на золотой тахте перину, укрыли бесценными парчовыми да атласными одеялами, и я уснул.
А как проснулся, вижу: все та же закоптелая лачуга, и двор перед нею такой же, как вчера... Передо мной стоит моя али и смеется.
— Как тебе понравилось, отец? — спросила меня али.
— О, какая ты жестокая, — сказал я. — Лучше бы и не показывала мне этих картинок, а раз показала, так должно и сбыться.
— И сбудется! — ответила она. — Я для того и показала тебе волшебные картинки, чтобы узнать, приятно ли будет, если я сделаю тебя царем и пожалую много всякого добра?
— Скорее, ради бога, чего же мне еще желать?!
И она исполнила свое обещание.
Пока али оставалась при мне, я был царем, и было у меня множество всякого добра. И теперь еще я только и живу и дышу воспоминаниями о тех днях.
Эх, что говорить, дети мои, от али осталась мне на память одна кроватка, которую она собственноручно сплела из таволги и горной розы... Эх, что поделаешь! Бог послал мне счастье, чтобы снова отнять, да славится его имя! Теперь у меня вместо али заяц и куропатка.
— Хоть кроватку бы али увидеть! — воскликнули мы.
— И увидите, когда придете поглядеть на зайца и куропатку, — пообещал Цихела. — На другой день, — продолжал он, — я отправился в лес, собрал вязанку хвороста и только хотел взвалить на плечи, как али вдруг говорит:
— Это еще что? Разве стоит тратить время на такую мелочь? Возьмись за этот бук и потяни его, — и она указала мне на огромный бук, — вышло бы самое малое десять арб дров...
Я заколебался.
— Ты чего мнешься? — напустилась на меня али.
Что мне было делать? Потянул я к себе этот бук и вытащил его вместе со всеми корнями; вскинул на плечо, и показался он мне таким легким, словно то был прутик, а не дерево. Мы направились домой. По пути на ветки бука то и дело садились птицы и пели: сойки, горлинки, даже вороны и те не сообразили, в чем дело, не заметили, видно, меня, Прилетел дятел, приник к стволу прямо у меня над головой и давай по обыкновению стучать клювом... Я потихоньку протянул руку и — хвать! Он взмолился: «Зачем же ты меня поймал? Ведь тебе не пригодится ни мое мясо, ни шкурка. На что же я тебе? Отпусти, ради бога!» Да и как было не отпустить: слезы величиною с орешек катились у него из глаз и повисали на кончике клюва.
На третий день я пошел в горы на сенокос.
— Возьми меня с собою, отец! Косить-то я не могу, но хоть воды тебе принесу, — сказала мне моя названая дочка.
Я не стал спорить. Положил в кожаный мешок хлеба и сыру, вскинул на плечо косу, и мы тронулись в путь.
Принялся я косить, а моя али уселась рядом и ласково на меня поглядывает. Работаю во всю мочь, помахиваю косой — и весело мне глядеть, как зеленая, пестревшая множеством цветов трава ложится ровными рядами, один краше другого.
— Отдохни хоть немного, отец. Зачем так убиваться!— сказала мне али.
А я все свое. Тогда, верно для того, чтоб позлить меня, она вынула из-за пазухи свирель и заиграла, да еще как заиграла! Мне казалось, что я унесся куда-то в небесные края, вот как чудесно она играла. Даже голова закружилась. Смотрю, и что же — пляшут деревья — огромные дубы, березы, выстроившиеся в ряд на горных склонах, осины... И сам я волей-неволей вслед за ними пустился в пляс с косою в руке.
Орлы-стервятники, коршуны, горные ястребы, пролетавшие по небу, опустились на землю и заплясали, а стервятники вперевалку похаживали по лугу. Что уж говорить о куропатках, горных курочках и тетеревах! Откуда-то явилась лисица и, задрав хвост, начала прыгать и кружиться. Смешно было глядеть на эту картину. Я и думать забыл об усталости.
Натешилась вволю моя дочка и спрятала свирель за пазуху. Я пришел в себя, огляделся — все кругом в обычном своем виде, только али моя смеется.
— Не хотел передохнуть, так вот тебе! Ты — старик, зачем себя утруждаешь? Давай-ка сюда косу! — сказала она и вырвала косу у меня из рук.
Она закружилась по лугу — словно огонь побежал — и в минуту скосила столько, сколько я не осилил бы и в две недели. Я был вне себя от радости — вот какая досталась мне помощница!..
Я бы рассказал вам еще кое-что, да боюсь, как бы не выдали мою тайну! Сболтнете кому-нибудь, что мне тогда делать?
— Нет, нет, клянемся! — ответили мы дружно.
— Если так, доскажу. Свирель али осталась у меня, но никак не удалось мне сыграть на ней, — сколько ни старался, ничего не выходит! — сказал Цихела.
— Позвольте, я поиграю, дяденька. Я очень хорошо играю на свирели! — воскликнул кто-то из мальчиков.
— Нет, я играю лучше тебя, — не уступал ему другой.
— Ладно, посмотрим! Вот я и подарю свирель тому из вас, кто заиграет на ней, — ответил Цихела и вернулся к рассказу. — С помощью этой свирели моя али совершала много всяких проказ. Летят, скажем, вереницей журавли. О, как я люблю глядеть на них, когда они проносятся высоко в небе! И как только, бывало, дочка моя заиграет, журавли, словно груши-дички, дождем падают на землю. Я ловил их сколько вздумается и держал у себя, — да не только журавлей, но и диких гусей, горлиц и еще всякую птицу.
Я вам лучше скажу. Однажды мы пошли на Арагву рыбачить. Али стала у самого берега и заиграла. Я глянул на воду и обомлел: лезут, так и лезут из воды один за другим лососи, разинули пасти, задыхаются: «хаап, хаап!» За ними форели величиною с две-три пяди, карпы, хариусы... Играет моя али — и целый караван рыб валит на берег.
— Ладно, говорю, — зачем нам столько? Как домой дотащим?
И в самом деле, мы лишь с трудом довезли половину той рыбы, что выбралась на берег. Остальная же рыба, едва замолкла свирель, уплыла обратно вглубь. Хорошо, что со мною была лошадь, ни за что бы не справились...
У меня все еще теплится надежда, что али вернется ко мне со своей свирелью. Как знать, авось, смилостивится бог! Увидеть бы мне ее хоть одним глазком, я припал бы к ее коленям и умолял, чтоб осталась со мною навсегда. Если вернется, я, ребятки, обязательно покажу вам мою дочку...
Мы просили его, умоляли без конца показать нам хотя бы зайца, куропатку и свирель, даже собрались идти с ним вместе, но Цихела отказал нам наотрез.
— Я нынче и вовсе домой не пойду, — сказал он и посулил выполнить обещание в другой раз.
Солнце, уходя на покой, зацепилось за вершину холма, и Цихела собрался в путь; вожак стада, огромный козел — рога его были длиною с шашку, — тряся бородой, гордо и важно повел за собой овец и коз. А позади шел Цихела, припадая на клюку, и тихонько посвистывал: «Ксиеее, нтреее!»
Мы с бесконечной завистью глядели вслед этому счастливцу. Разговоры Цихелы глубоко запали мне в душу... Я полюбил али, полюбил потому, что его али была ни в чем не похожа на тех, о которых приходилось слышать раньше...
«Хоть бы увидеть собственными глазами! — мечтал я. — Хоть бы мой отец нашел ее и привел к нам. Мы бы с ней подружились. О, сколько овец и всякой скотины завелось бы у нас! А теперь что? Трое телят да три овцы! Мы бы с нею играли на свирели, — она такая добрая, конечно, научила бы и меня. Как знать, может даже подарила бы мне свою свирель? А тогда нас уже не терзали бы ни гзири, ни подручный старшины, ни десятский, ни сам старшина, ни стражники. Уже не посмели бы отбирать у нас вещи в счет недоимок». Тут мне вспомнилось, как старшина ударил по лицу моего отца и унес единственный в нашем доме котелок за то, что мы не уплатили какого-то налога. И отец смолчал... Эх!..
Погруженный в эти размышления, я погнал домой свое стадо. И в ту же ночь приснился мне сон:
Али живет у нас; на мне красивая нарядная одежда; нет числа нашим овцам и коровам! Я и али пасем их, играем на свирели, и не счесть, какое множество рыбы и птиц наловили мы вместе! У нас был большой, глазом не объять, виноградник; гуляя по этому саду, я срывал грозди и ел, сколько мне хотелось. Просто невозможно, до чего красив был дом, в котором мы жили. Под балконом, у самых перил, стояли, обнажив головы, старшина и его подручные и о чем-то умоляли отца. А мать разгуливала в пестром платье, постукивая сапожками.
— Ефрем все еще спит? Разбуди-ка его, пора вставать, давно уже рассвело, — донесся до меня голос отца.
— Вставай, вставай, сынок! Проснись, говорю, все уже выгнали скотину на пастбище! — шепнула мне мать.
Я проснулся. «Хоть бы мне совсем не просыпаться», — подумал я, когда сон окончательно развеялся и действительность предстала перед моими глазами.
Спустя некоторое время, босой, в рваной одежде, с прутом в руке, я погнал нашу скотину — трех телят и три овцы — к тому самому месту, где мы вчера встретились с Цихелой. Единственное осталось утешение, что старик еще что-нибудь расскажет про али.
— Как-то пригнал я стадо на утренний удой, — продолжал свое повествование Цихела, — вдруг вижу: какая-то пестрая птица, вроде курочки, перебежала двор. Я проследил за нею: добежав до опушки, птица вдруг присела... «Похоже, что куропатка», — подумал я.
В прошлом году у меня были другие куропатка и заяц, да убежали... «Не та ли самая?» — думаю. Но откуда же она взялась и как? И зачем вернулась? Должно быть, для того, чтобы меня подразнить: была-де твоей пленницей, да вот удрала, и ничего ты со мною не поделаешь!.. «А, раз так, я тебе покажу, куропатка! Ни за что не спущу обиды, — сказал я. — Иначе какой же я мужчина, не носить мне шапки на голове!..» — И погнался за нею.
В руках у меня ничего не было, кроме палки, — ни ружья, ни шапки, ни кинжала, ни пистолета.
Куропатка забилась в кусты — я за нею; побежала в дубовую рощу — я следом.
Я не спускал с нее глаз, да и она вовсе не пыталась спрятаться от меня, хотя и не подпускала так близко, чтобы я мог схватить ее, запустить камнем или ударить палкой.
Уже и лес остался позади, — мы с куропаткой приближались к холму Саракдари. Тут она как пустится вверх по склону, да не летом — ни разу не взлетела, окаяннная, а просто бежит себе вперевалку.
Я за ней. А бегал я — никому, ей-богу, за мной не угнаться! И устали никогда не знал. Обливаюсь потом, вся грудь мокрая, но не сдаюсь! «Неужели, думаю, так и проглотить обиду?! Неужели посмеется надо мною, посрамит меня куропатка?»
Гонюсь за нею, одолели мы уже и эту гору, плутаем по лесу; вдруг она взбежала на скалу Годора, перемахнула через ущелье Моцамлулт, миновала Сагулебели, пересекла буковый лес и устремилась прямо к Сашевардне... И пошла, и пошла кружить среди скал и оврагов.
Временами налетал ветерок, топорща ее серые, усеянные белыми крапинками перышки. И до чего же хороша была, окаянная! Но я все забыл от злости. Несколько раз швырял в нее камнями — хотел убить, да что ни кину, все мимо, а она и внимания не обращает.
Перевалили мы через Копчи. Пришлось карабкаться по таким скалам, что я ободрал себе ногти на руках и ногах, — и все-таки не отступил, не дрогнул!
«Пусть умру, пусть свалюсь, но я должен догнать куропатку, — твердил я. — Пусть хоть в море кинется — я за нею, хоть в землю зароется — и там добуду. Я должен узнать, чего ей от меня нужно?! Хочет, чтоб я попал в беду? Хочет загубить меня? Ну и пускай хочет! Цихела все равно не отступит, даже если бы ему грозила смерть! Как бы не так!»
Нечего тут тянуть, ребятки мои... Когда мы добрались до Шуагора, она с быстротой стрелы кинулась прямо к вершине Сасвеети. Я мчался за нею, собрав последние силы, уже малость усталый... Бежала куропатка, бежал и я...
— Остановись, проклятая! — кричу ей вдогонку. — До каких же пор ты будешь таскать меня за собою?!
Едва успели мы взобраться на вершину, как стемнело, наступил вечер. Куропатка в ответ на мой призыв громко засмеялась, совсем как дитя, взвилась и растаяла в небе. Только перо ее мелькнуло передо мною в воздухе и вонзилось в землю.
Что поделаешь! Остался я ни с чем! Я бил себя в грудь, метался как полоумный. «Что ты потерял, что ты ищешь тут, злосчастный Цихела?! Неужто ты готов удовольствоваться одним этим пером? Зря ты, значит, столько мучился! Эх, как бы там ни было, подберу хоть перо! — подумалось мне. — А если кто спросит про куропатку, скажу: убил-де и съел!»
Присел я передохнуть. И как же высоко забрался я в горы — казалось, вишу на ниточке, привязанный к небу. Холодный горный ветер пронизывал меня. Горы теснились вокруг толпой великанов, цепью прикованных друг к другу. Одни черные, другие зеленые, а то еще изборожденные, израненные, ободранные лавинами и потоками. Одни из них тянулись вниз к Арагве и были похожи на плакальщиц в черных одеждах, — они не видели меня и не знали, что со мной приключилось. Но были другие, с высоко вздымавшимися вершинами, угрюмые, мрачные, — они смеялись надо мной.
Вне себя от ярости повернул я обратно, вспомнив вдруг, что бросил на произвол судьбы и дом свой и стадо. Я шел и вертел в руках подаренное мне куропаткой перо...
Я был до того огорчен, что, пожалуй, бросил бы это перо, как роняют сухой стебелек или какую-нибудь щепочку, если бы меня не настигла ночь и не случилось необычайное происшествие. Какое происшествие, спросите вы? А такое, мои милые, что чем гуще становился мрак, тем ярче освещало мне путь это перо: оно горело, словно факел, и не сгорало, и не обжигало руку. И как же я обрадовался, просто себя не помнил от радости! Я крестился, возносил благодарность богу и шагал по неровной, ухабистой дороге, словно среди бела дня, при ярком солнечном сиянии. Вот как светилось перо!
Оно тоже в сохранности у меня дома и служит мне вместо свечи: я кладу его на ларь, и всю ночь в моей хижине светло, как в раю.
Мы переглянулись и тяжко вздохнули: «Эх, когда же доведется все это увидеть!»
— На прошлой неделе, — продолжал Цихела, — я как-то в самый полдневный солнцепек прилег под навесом, а стадо свое оставил в холодке. Откуда ни возьмись объявился вдруг среди моего двора заяц: навострив ушки, подпрыгнул, повернулся на месте и давай резвиться.
Я тотчас вскочил. Конечно, это был мой заяц, тот самый, что убежал от меня в прошлом году. «Погляди-ка! Чего доброго, тоже принесет мне счастье», — подумал я и попытался поймать его. Однако заяц убежал. Я за ним. Он кинулся прямо к Ходи, мчится по заросшему кустарником полю. Я не отстаю. Ободрал я себе колючками все лицо.
Долго я этак за ним гонялся. Наконец заяц добежал до Апхушо и присел на задние лапки среди развалин старинной башни. Замер на месте — ни туда, ни сюда. Тогда я смело подошел к нему, потянулся, чтоб схватить, — но не тут-то было; заяц сделал прыжок и убежал, только земля на том месте, где он сидел, дрогнула вдруг и раздалась — и вот встал из могилы какой-то человек огромного роста, четыре локтя в плечах, не меньше, с прекрасным лицом; он был с ног до головы увешан оружием, кольчуга с золотой насечкой, сверкающие позолотой налокотники, а на голове шлем; на поясе огромный меч. Щит он перекинул за плечо, а рукой сжимал булаву.
Как ни был я потрясен внезапным появлением витязя, все ж не мог не залюбоваться необычайной его красотой. Но страх победил — и я в тот же миг отскочил от него подальше.
— Не убегай, — властно и в то же время милостиво сказал мне витязь. — Если уж удалось пробиться ко мне, я не могу, братец, отпустить тебя с пустыми руками, таким, каким ты ко мне явился... Зовут меня Цховребаули, но имя мое забыто, и не помнят обо мне ни люди, ни перо, ни бумага. Я сам расскажу тебе про себя... Я много сражался, долго воевал с врагами Грузии, и вот в конце концов одолел меня враг, перебил мою рать, а меня похоронили заживо. Но, видать, я не умер, да будут благословенны милосердие и справедливость божья, я еще жив, — только по воле божьей, не имею права пользоваться всем этим оружием, что ты на мне видишь. Я хочу завещать его тебе! Как и когда пускать его в ход — это дело твоей чести!
Он снял с себя доспехи и кинул их мне.
— Возьми! — сказал он.
Я дрожал всем телом. Разве был я достоин этого дара? Разве смел я украсить свое немощное тело оружием столь славного рыцаря? И я не решился взять его доспехи.
Витязь угадал, что я охвачен страхом и трепетом, и крикнул еще более зычным голосом:
— Говорю тебе, возьми, унеси с собой и пускай в дело против всякого, кто враждует с Грузией и угнетает ее.
Что тут было делать! Руки у меня дрожали, но я все-таки наклонился, чтобы подобрать оружие. Когда я снова выпрямился и поднял голову — вокруг меня толпились одни только дубы да ясени. Не было ни зайца, ни рыцаря.
Я осенил себя крестным знаменем, возблагодарил господа бога, нагрузился воинскими доспехами и двинулся домой.
С превеликим трудом, согнувшись в три погибели, дотащился я кое-как до своего дома с этой грудой железа. Меч оказался такой, что им хоть буйвола надвое разрубишь. Вооруженный этим мечом и всеми доспехами Цховребаули, я участвовал во многих славных боях. Я и сейчас храню это оружие — храню так же бережно, как змеиный камень*.
Как описать, где я только не воевал! Кто сочтет, сколько я перебил врагов франкским мечом Цховребаули!
Давеча я спросил, отпустить ли мне зайца и куропатку, просто для того, чтобы вас испытать. Если бы вы даже умоляли меня: отпусти, мол, освободи их, я бы все равно этого не сделал... Отпущу я их только при условии, чтоб была мне от них польза, вроде как от тех, прошлогодних... Наперед знаю, что и эти, нынешние, принесут мне счастье.
Любопытство наше все росло да росло, и мы снова пристали к старику с просьбой показать нам свои сокровища, рассказами о которых он разжег наше воображение. Мы жаждали их увидеть собственными глазами: кроватку али, ее свирель, светящееся перо куропатки, заветное оружие, подаренное Цихеле витязем, и многое другое.
И старик вовсе нам не отказывал, напротив — обещал исполнить нашу просьбу, но никак не мог собраться...
Мы еще несколько раз встречались с Цихелой, и он рассказал нам множество своих приключений — между прочим, историю о том, как он похитил однажды у змеи самоцвет, именуемый змеиным камнем.
При этом он каждый раз брал с нас клятву в том, что мы никому не проговоримся. Мы, конечно, клялись и затаив дыхание слушали его рассказы. И вот к своим сокровищам Цихела присоединил, наконец, и змеиный камень. От этих его рассказов у нас кружилась голова.
— Пробирался я как-то по берегу Арагвы, — начал он. — Стемнело. Мрак окутал землю. На плече у меня висело ружье, — помнится, я возвращался с охоты. Подхожу к Чарглис-Кари, вдруг вижу — мигает что-то чуть повыше опушки зарослей, как будто кто-то подбрасывает в воздух пылающий уголек. У меня сразу екнуло сердце, подумал: «Никак, змея!»
Двинулся я вдоль зарослей, взмолившись богу и нашим святыням: кому обещал тельца, кому холощеного барана, кому агнца, — только бы даровали мне силу, только бы удостоили счастья завладеть змеиным камнем. Говорят, это дело нелегкое. Но ведь, если судьба благосклонна, все само собою дается человеку в руки.
Ну так вот, ползу я вдоль ольшаника и не спускаю глаз с уголька. И в самом деле, догадка моя оказалась правильной: теперь я уже отчетливо различал змею, и даже «сережки», как у нас называют кружочки по обе стороны ее головы. Вижу: змея играет самоцветом, подбрасывает его, пулей кидается вслед, подхватывает ртом и снова бросает...
«Эх, была не была!» — сказал я себе, засев в какую-то промоину. И вдруг — видно, так уж заблагорассудилось господу богу — змея подалась ближе к той яме, в которой я скрывался; когда она подкинула самоцвет в третий раз, он упал так близко, что мне уже ничего не стоило протянуть руку и схватить его.
Завладев камнем, я пустился бежать. Мчался я вихрем. А змея как свистнет душераздирающе — да за мною!.. Шипит, свистит, пытается нагнать... Я бегу, бегу, что есть мочи, того и гляди сердце выскочит из груди...
Слышу: свист змеиный стал потихоньку затихать и только издали доносится до меня, точно звон колокольчика, я едва его различал... Я убавил ходу, все так же крепко сжимая самоцвет в кулаке. Он бился, дрожал, словно живое существо, — казалось, ему тяжко расставаться с прежним владельцем. Сказать по правде, я устал и в горле пересохло от жажды.
Был я в ту пору молод и усы у меня были не такие, как сейчас, я не то что закладывал их за уши, а завязывал на затылке. На этот раз не то они развязались, не то я забыл их завязать... Подошел к берегу и, томимый жаждой, наклонился над Арагвой... Змеи я уже не опасался: она осталась далеко позади, горько оплакивая свою злосчастную долю. Растянулся я на берегу, приник, измученный жаждой, к воде — пил, пил и все не мог напиться. Наконец хочу встать, — не тут-то было! Что-то не отпускает меня, тянет обратно в воду. Я рассердился, изо всех сил мотнул головой. И что же? Ничего удивительнее не случалось на свете! В кончики моих усов вцепились лососи, по одному в каждый ус. Я понатужился и вытащил их на берег. Змеиный камень сразу же проявил свою силу. Лососи оказались такие большущие, что и одного не под силу поднять человеку. Я не помнил себя от радости; будь их не два, а шесть, все равно унес бы с собою, — был я молодец хоть куда, обладал львиной силой.
Вскинул я обе рыбины на плечо и, окрыленный удачей, отправился домой. Жабры тех лососей хранятся у меня вместе со змеиным камнем...
После каждого рассказа мы с новым жаром умоляли Цихелу показать нам свои сокровища, но не получали в ответ ничего, кроме пустых обещаний.
Наконец, убедившись в том, что старик остается глух к нашим просьбам, порешили во что бы то ни стало отправиться к Цихеле, когда он будет на пастбище, обшарить его дом и увидеть, наконец, все собственными глазами.
К вечеру Цихела, как обычно, погнал стадо домой под предводительством степенного козла: сам он шел позади в своей остроконечной шапке и покрикивал: «Чиеее! Нтриее!» А мы грозились ему вслед:
— Погоди, погоди, Цихела! Ты не хочешь показать свои сокровища, так мы сами до них доберемся, будь они хоть за девятью замками!
Почти всем нам было известно, где живет Цихела, но оказалось, что никто из нас никогда у него не бывал. Мы решили взять приступом дом Цихелы, воспользовавшись временем, когда старик пасет своих овец.
Сказано — сделано. На другой же день, около полудня, мы, покинув без призора свою скотину, — такое одолевало нас любопытство, — собрались возле двора Цихелы. Дома почти не было видно из-за буйно разросшегося бурьяна. Бузина, крапива, борщевик, белена, точно лес, обступили дом со всех сторон. Травой поросла даже плоская кровля, которую, очевидно, никто не утаптывал и не приводил в порядок после дождей, а в двух местах даже зияли сквозные дыры.
Дверь легко подалась. Я смело сунул руку в широкое отверстие, прорезанное в стене, и скинул болт. Дверь, кое-как сколоченная из двух трухлявых досок, жалобно скрипнула.
Мы, точно разбойники, ворвались в дом. И что же там увидели?.. Даже сердце оборвалось, точно нас окатили холодной водой, — так печально было представившееся нашим глазам зрелище. От убранства этой хижины веяло такой нищетой, что на глаза невольно набежали слезы. «Хоть целый день маши терновой веткой, ничего не зацепишь», — говорят у нас. И не видно нигде ни меча, ни щита, ни змеиного камня.
Подумать только, такое убожество в доме того, кто владеет змеиным камнем! Можно было по пальцам перечесть все добро Цихелы! По правую руку стоял прислоненный к стене ларь со сломанными ножками, он сразу же бросался в глаза, и мы раньше всего кинулись к нему. Подняли крышку — и что же? В ларе оказался глиняный горшок с ручкой и отбитыми краями, а в горшке то ли соленая вода из-под сыра, то ли створоженное молоко, — бог знает, какая прогорклая, прокисшая жидкость; вернее всего, это была сыворотка, которой лакомился Цихела. На дне ларя валялись сточенный серп, обломок косы, бычий рог и не то пара, не то тройка непарных развалившихся постолов, подошвы которых в четырех-пяти местах прогрызли мыши.
Стенную полку украшали две миски, две оловянных ложки и одна деревянная с короткой ручкой, тоже изъеденная мышами.
На деревянном крючке висела, зацепленная за одну ногу, с прорехой на боку, гуда — мешок из козьей шкуры. Рядом с ларем стояла кадушка, в ней сохранилось с полфунта, а может и фунт, ячменной муки.
Направо от двери, вдоль передней стены, Цихела приладил себе кровать. Он выбрал это место, очевидно, потому, что его не так заливало дождем, как другие углы.
Над очагом вместо железного крюка висел деревянный, и цепь была сплетена из прутьев, верхнее звено ее было прикреплено к балке над потолком.
Тахта, служившая Цихеле кроватью, была обложена по краям, от самого изголовья, буковыми поленьями и устлана сухим бурьяном; вместо одеяла старик укрывался продранной в пяти-шести местах, порыжелой от копоти буркой; изголовьем ему служил пень.
Мы стали обшаривать стены, сложенные из дикого камня, но под руку попадались только забитые в щели деревянные колышки. И лишь в одном из углов, повыше, на ржавом острие копья висел, как бы для большей сохранности, небольшой котелок, а в нем — молотая соль, завязанная в тряпку из домотканой шерсти.
«О, что ты потерял, что ищешь?»
Как тяжело обмануться в лучших своих чаяниях! Чего мы ждали — и что оказалось на самом деле? О боже, боже! Где свирель али, где змеиный камень, где светящееся, точно факел, перо? Быть может, они только в воображении Цихелы?
Сердца, наши сжались от обиды, ноги подкосились... Нужно было что-то предпринять, а что — мы не знали. Выругать старого Цихелу? Оскорбить его? Зачем он обманул наши мечты, зачем так жестоко, убил окрылявшую нас веру? Обязательно, обязательно надо сказать ему, чего бы это ни стоило, надо крикнуть всем вместе: «Ах ты, лгун, врунишка! Стыдно, тебе, стыдно!» Мы же с ним еще встретимся...
И в самом деле, мы встретились с ним на другой же день.
Цихела гнал свое стадо по обычной дороге и уже издали стал поглядывать на нас. А мы, точно волчата, кидали на него злые взгляды, и никто уже не спешил навстречу, как бывало, в жажде послушать его истории. Наше равнодушие удивило старика. Он и не подозревал о том, что мы за это время успели обыскать и обшарить его жалкую хижину. Гордо и открыто глядя на нас, Цихела, как обычно, прилег на траву. Но мы не трогались с места. Наконец терпение его, видимо, истощилось, и он подозвал нас к себе. Мы только этого и ждали. Тотчас же двинулись всей гурьбой и стали перед ним с пылающими от гнева лицами. Цихела не уловил нашего душевного состояния, — он же ничего не подозревал! — и затянул обычную свою песню:
— Так вот, я рассказывал вам, детки...
— Вранье — все твои россказни! — воскликнули мы в один голос, оборвав старика на полуслове.
Это было для него полной неожиданностью. Такого еще не бывало! И, сказать правду, Цихела несколько смутился.
— Как вранье? — спросил он.
— Вранье! Вранье! — кричали мы, отступая от него шаг за шагом.
— Откуда вы взяли, что вранье? Кто вас одурачил? — спросил он снова.
— Видели! Сами видели!
— Мы обыскали твой дом!
— Не обманешь больше!
— Никак не обманешь!
— Довольно и того, что было! — кричали мы наперебой, хотя каждому из нас в глубине души хотелось еще и еще раз послушать рассказы Цихелы о столь удивительных и чудесных вещах. Да и как же иначе? Он нас так увлек, так заворожил своими рассказами.
— Вот как? — произнес Цихела, лукаво улыбнувшись. — Вы обшарили мой дом? — Он покачал головой. — И что же, бедненькие, вы могли там найти и увидеть? Я же не безумец, вроде вас, чтобы хранить свои сокровища в доме без дверей и без кровли! — Проговорив это, Цихела как-то принужденно рассмеялся. — Ищите хоть десять тысяч лет, все равно не найдете!
Мы недоуменно переглянулись, задавая друг другу один и тот же вопрос:
«А что, если это правда? Что, если Цихела не врет?» Может, и так... Может, и так...
1908
* Змеиный камень — драгоценный камень, согласно народному поверью, обладающий сверхъестественной и целебной силой.
■
